Михаил Ардов - Матушка Надежда и прочие невыдуманные рассказы
Дым с кадильницы идет
К небу кольцами,
Ничего попам не сделать
С комсомольцами!
"Это, - говорит, - меня папа научил". Ну и чем у них все кончилось? Жена у диакона в больнице померла, да так ее там и похоронили. А потом сам он в больницу попал. Сыну говорят "Мишка, отец в больнице лежит". А он: "Ну и пусть лежит". Так и его там похоронили. А уж какие в больнице похороны... А Пьянков, он в ГПУ у них работал, каким-то предателем оказался. Жена же на него и донесла. Его и расстреляли... Ладно-хорошо... И прослужили мы с отцом Димитрием в Грамотине четыре года. А потом пришлось ему в УГЛИЧ переехать. Год он там прослужил, потом его забрали, и уж как в камский мох - ни слуху ни духу. Много тогда увезли, первый набор был. УЖ потом знакомые (были с ним высланы) сказали, что его заживо заморозили, вместе с отцом Петром. На Медвежьей горе... И стала у нас церковь без службы. И вот идет ко мне одна наша певчая и говорит "Пришел к нам батюшка Мелкосидел". Я думаю, что за чудо такое? Пошла, смотрю, а это - иеромонах Мелхисидек. Он еще в монастыре у нас бывал, был монахом на Валааме. Валаам-то вперед всех монастырей разогнали. Да только он недолго у нас в Грамотине прослужил, году не служил, - налогу, видно, испугался, да и ушел. А на Покров пришел к нам отец Иван Захаринский. Нашего же уезда. Страшный пьяница. Над женой издевался, Тут ему пудов семь муки собрали да самовар. Самовар он топором в лепешку пьяный разбил, а муку всю в уборную высыпал. Все кричал: "Самогонку заваривайте!" И служил почти что год. А зять у него был Карповский, инспектор уголовного розыска. Зубы - как волчьи. Вот он зятю-то своему все и рассказал, где у нас в церкви да что. И приехал Карповский - отобрали ключи, все увезли, церковь запечатали. Это был тридцать третий год. Ах, какая церковь была! Большая, вот как здешняя. А Ваня этот Захаринский четыре церкви так-то вот закрыл. Зиму и лето все в тапочках ходит, все пропивал. И помер он, шел пьяный и помер у пруда в деревне Гвоздеве. Там у пруда его и зарыли. Вот ведь какую смерть себе нажил... И тут целое лето я не служила. Но без места я мало была. Приехали за мною из Телепшина, тоже от Сохоти двенадцать верст, только в другую сторону. Церковь там Вознесение, а священник был Покровский, отец Петр. Было у него три сына, один женатый, а два - неженатых. Их обоих еще до меня посадили. И прослужила я с ним неполный год. Девятого июня, там праздник Кирилла Белозерского, Кириллова година, - меня забрали. И привезли в Пошехонье, в тюрьму. А тогда еще тюрьма "закдом" называлась и окошки еще были не заколочены. Сначала-то я две ночи ночевала в ГПУ. Забрали босиком, не дали даже одеться. И вот привели меня в тюрьму. Я говорю: "А теперь меня куда?" - "Все, вот здесь будешь". - "Квартира-то, - говорю, - хорошая. И хлеба будут давать?" - "Будут". (А еще там никого не было, я первая пришла в камеру.) - "Вот, - говорю, - дожила; квартира бесплатная, хлеб". - "Не скаль, - говорят, - зубы". Ну, немного прибралась в камере, сижу. Первые две недели очень строго - даже в туалет с милиционером. Тут стали подсаживать баб. Всех - за колхозное добро. С колхозного поля. Две бабы по подолу гороха нарвали - дали по десять лет. Одна выдернула три свеклы - этой восемь лет. Теперь сидим, приезжает прокурор области, кулаки, как моя башка. Всех спросил, кто за что сидит. Ко мне... А начальник тюрьмы Тихвинский говорит. "Это монашина подозрительная, у нас с ней разговору нет". И так ушел прокурор. Три дня прошло, приезжает начальник областной. И он обо мне спросил. Тихвинский ему так же ответил. "Нет, - тот говорит - дай-ка я с ней один поговорю". Все меня расспросил, как фамилия... И говорит "Я твое дело видел, ты сидишь ни за что. На днях тебе освобождение". И тут вскоре приходит опять Тихвинский и посылает меня работать бригадиром. Мне утром дали прибавку сто грамм хлеба и огурец... Дергали мы лен. Вечером пришли, опять мне прибавка сто грамм... Три дня проработала, приходит опять начальник: "Знаешь что, принимай прачечную". Приняла я прачечную. Дня четыре поработала, потом меня солить капусту и огурцы... Тут уж мне и пропуск на волю дали. И даже старостой сделали, заключенных я принимать стала. Вот раз и говорят "Иди новых принимай!" Пришла я, обалдела - матушка Игуменья! Как и принимать... Я говорю милиционеру: "Она из ГПУ, наверное, вшей у нее много. Надо в баню ее". А он говорит "Не надо". Я говорю: "Нет, она нас вшами наградит". И принесла я две шайки горячей воды, вымыла ее. Белье ей чистое подала. А Матушка говорит "Ничего мне не надо. Я и спать тут не буду, и есть не буду". - "Нет, - говорю, - Матушка, все будешь - и есть, и спать". И просидела я с ней месяц. Ее все в одиночку водили, все золото спрашивали у нее. А у нее ничего не было. Они не верили, ее много мучили. И вот сижу я уже три месяца - четвертый. И пишу я заявление, а меня - к Карповскому, это инспектор уголовного розыска, зять Ивана Захаринского, четыре церкви они закрыли. "Сижу, - говорю, - без вины". А он: "Погоди, будет тебе и вина". И решила я объявить голодовку. Написала заявление, положила кусок хлеба да и отправила обратно. Прибежал начальник, стал уговаривать: "Ты не дело делаешь, в таких годах себя гробишь". А я: "Все равно не буду есть хлеб. Буду умирать". На второй день приносят мне две доли хлеба - за оба дня. Отправляю и эти, прошусь в одиночную. Меня не переводят. Вечером пришел врач, пришла, комиссия - судья пришел, следователь пришел. Врач говорит "Очень слаба". Следователь стал спрашивать: "Что за дело?" - "Не знаю, - говорю, - я монашина, была в монастыре". А судья Посадский: "Снимай голодовку, двадцатого тебе будет суд". Тут уж я стала есть. Привели на суд, самую последнюю спрашивали. И постановление: освободить из-под стражи. А мне женщины пошехонские натащили всякой еды - пирогов да булок. Я целую шаль набрала да в тюрьму отнесла - матушке Игуменье. Начальник не отпускал меня: "Куда пойдешь? Ночь. Ночуй, дождь..." (В одиннадцатом часу освобождалась я.) - "Нет, - говорю, - возле ограды лягу под дождем, а на воле". И блудилась я по городу в темноте до двух часов. Утром пришла домой в Телепшино. Только тут уже не отец Петр стал, он умер. Стал тут теперь отец Иван Зайцев. Он монах был. Хорошо служил. Да только меня таскают да допрашивают. Раз отпустили: дескать, как себя поведет. А я все так же себя веду - в церковь хожу, пою да читаю. А тут и церковь у нас закрыли, свои же, местные. Отобрали ключи, и все тут. Коммунистка у них была Иголкина, так она на меня больно кричала: "Такая молодая, а в церкви служишь! Могла бы в сельсовете работать!" - "А я неграмотная", - говорю. "Врешь! Была бы неграмотная, в церкви бы не служила!" Но тут уже я в Телепшине почти не жила, узнали, что я без места, в Лесине, за сорок верст. Там Анна Петровна была, сама-то из Телепшина, а замуж была. выдана в Лесино. А меня уж там знали. Приходит она и зовет к ним в церковь, письмо принесла от отца Константина. Пошла я туда на воскресенье. Церковь большая, батюшка старый... Квартира - сторожка каменная, большая квартира. Ну, поступила я. Дали мне две подводы, со мной еще одна монашенка поехала - Мария, я ее сторожем устроила. Отец Константин. Старый старик, хорошо мы с ним служили. Вот пойдем с ним на требу, чаем угостят. Он только одну чашку выпьет да прикроет ее рукой: "Больше не буду". А я говорю: "А я одна пить не буду". - "А ты пей, пей, пей". Вина не выпьет - Боже упаси! Церковь сам запирал всегда, ключи у него были... Ладно-хорошо... А тут году, что ли, в тридцать пятом пришли к нам обновленцы. Сначала к батюшке во флигель. Псаломщик ихний Сергий, староста и священник обновленец отец Арсений. Пришли к батюшке: "Вот так и так. Переходите к нам". А отец Константин: "Нет, уж я какой из колыбельки, такой и в могилку. Не пойду, - говорит, - никуда". Арсений: "Служить вам не дадим, теперь уж везде обновление". - "Ну, пускай там обновляются, а я старый. Какой есть доживу". - "А кто тут у вас еще есть?" - "Псаломщик есть у нас". - "А где псаломщик?" - "А вон, - говорит, - в сторожке живет. У нас не псаломщик, а псаломщица Александра Николаевна". Пришли ко мне. "Вот, - говорят, - псаломщица". - "Вот и слава Богу. Ты к нам пойдешь?" - "Нет, не пойду". Повернулась, да и вышла. А псаломщик ихний, Сергий Донской - он часто ко мне ходил, у них приход всего пять верст от нашего - за мной пошел. "Как, - говорит, - думаешь, устроите?" - "Думаю, устроим. Бог поругаем не бывает. А это у вас раскол. Я в раскол не пойду". Так и не пошел он с ними больше. Ушел на другой приход. А Господь так устроил, что они только еще года три-четыре послужили, а потом их всех выкинули... Ладно-хорошо... И так прослужили мы с отцом Константином до тридцать шестого года. И вот после Успения церковь нашу закрыли. Пришли председатель сельсовета Куринов и милиционер Петухов, сотрудник НКВД из Пошехонья. "Где ключи?" - "У батюшки". - "Подайте ключи! Никаких разговоров!" Батюшка ключи подал... А на другой день колокола сбрасывали. Ой, сколько я церквей оплакала, как закрывали... Монастырь, Грамотино, Телепшино, Лесино... И тут вызывают меня в сельсовет. Петухов спрашивает "А где у тебя муж?" А я говорю: "Мой муж объелся груш, и утащил его уж". А Куринов говорит "С такой проституткой разве муж будет жить?" - "Нет уж, - говорю, - проституткой я не была". - "Это, - говорит, - хуже проституции. Придется тебе посидеть". - "Не все, - говорю, - сидеть: придется и полежать, и постоять". - "Не скаль зубы-то"... А они чего так злобились - я со старостой все хлопотала, чтобы церковь у нас опять открыли. Я по деревням ходила, записывала верующих - пятьсот семьдесят человек у меня подписалось... Ну, на этот-то раз они меня отпустили. Только тут вскорости приходят ко мне и говорят "Тебя не сегодня завтра арестуют. Надо тебе уходить". И тут стала я скрываться, а это хуже, чем в тюрьме сидеть. Пошла сначала в Патрихово, там старики двое жили, а сын у них партийный. Постучалась - пустили. Накормили. "Полезай, - говорят, - поскорее на печь. Авось Ванька сегодня не придет". Три ночи я у них ночевала. Потом хозяйка пошла в Телепшино узнавать. Говорят "Только вчера были, о ней спрашивали". Вернулась я домой. Ночь переночевала, вечером Стеша идет "Приехал Постнов, опять про тебя спрашивает, опять о тебе разговор". Надо бежать, а уж ночь. Тут уж никакой буки не боишься, ни волка, ни покойника, лишь бы человек тебе не попался. Тут я пошла в Якушеве, километр от нас, тут старушка была, с дочкой жили. Вот в этих-то двух домах я все больше и скрывалась. Сама Татьяна да дочка Паша. Потом пришла домой - опять нельзя. Пошла в Вологду, потом на родину. На родине ночевала две ночи у Мамы и двух сестер. "Иди, - говорят, - мы из-за тебя боимся". А зять один тоже был партийный... В самой Вологде три ночи ночевала у знакомых. Надо идти домой. Стеша говорит, вот уже три дня никто не ездит. Вроде бы спокойно стало. И тут я всю зиму прожила, не трогали меня. До Пасхи. Да и лето все жила Церковь у нас стоит - не служит, отец Константин в своем флигеле живет. Тут уж я совсем успокоилась, работала. Думаю, видно, не будут меня забирать, оставили. А в августе, с пятого числа, начали забирать. Много народу по деревням увезли на машинах. А меня в первый-то набор почему-то не взяли. А уж жила я не в сторожке - выгнали меня. Жила я в барской усадьбе, против бывшего барского дома в маленькой избушке. И в этот день я ничего не пила, не ела - не хочу. А вечером самовар согрела, грибов соленых и сухарей. Да так и оставила и легла спать на печку. Вдруг мне сон снится: идут ко мне с обыском Куринов, Петухов и сотрудник НКВД.. И тут мену в избе что-то упало, и я пробудилась. Слезла, глянула в окно - идут с фонарем- Я сразу подумала: за мной. Встала, три поклона положила - у меня большая икона Георгия Победоносца... И сразу вся озябла Стукаются у меня, у калитки. Я вышла: "Кто?" И говорит мне председатель: "Шура, открой". Идут трое - Куринов, Петухов и аккурат этот, что мне приснился... Подает Куринов мне бумажку. Я посмотрела; обыск и арест. И стала одеваться. "Ты куда?" - говорят. "А куда сказано..." - "У тебя Библия есть?" - "Вот у меня все книги на столе, больше нигде нет". Библия лежит на столе, а первого-то листа нету, не видать, что Библия. А они понимают в Библии, как свинья в счетоводстве. Поглядели: "Значит, нету. Подпишись: обыск сделали, ничего не нашлось". Орудии никакой не нашли у меня. Говорю: "Может, чаю по чашке выпьете, такую дорогу прошли?" Куринов говорит "Неудобно". А я: "Вы пять километров прошли. У меня самовар кипяченый, сейчас лучину опущу, он тут согреется". Куринов повторяет: "Неудобно, Шура, нам". А я огня опустила в самовар, налила им по стакану. "Ничего неудобного нет, вы такую дорогу прошли". Они попили. "Я, - говорю, - готова". Рубашку в корзиночку положила. "Ну, пошли, - говорю. - Только не пойдем той дорогой, там далеко идти - пять километров. Пойдем, - говорю, - лесом. Здесь три километра лесом". А Куринов говорит "Ты нас, как Сусанин, не заведешь?" - "Я не вредная, как вы думаете обо мне". Ну и пошли мы. (Сам-то Куринов тоже потом не уцелел. Его потом арестовали и замучили. Мне потом, как освободилась, Удалов рассказывал - он с ним работал. "Это, - говорит, - перегибщик был. Лишка он перегибал. Вот его и арестовали, да там и замучили". Так что и он не уберегся. А жену его выселили, она от нас уехала.) Ладно-хорошо. Привели они меня в Матюшкино, в контору, в деревню. Целая контора битком набита. Народу навожено все. А женщины только две: я да Харитина Ивановна - председатель церковный. "Ну, - говорю ей, - сейчас нас повезут, белый свет нам покажут бесплатно". - "Ладно, Шура, как-нибудь..." Нагрузили нас на три машины трехтонки, все целые нагрузили, целиком. Привезли в Пошехонье нас, ночевали три ночи. Тут-то я шла, как на гулянье, не ревела нисколько, а в Пошехонье двое суток все ревела. Набита была целая тюрьма. Потом нас: "С вещами выходите!" - по фамилиям нас, в Рыбинск повезли. Рыбинская тюрьма нас не приняла, некуда было. Перегрузили нас на поезд, повезли в Ярославль. На главный этот вокзал, на Всполье. Тут высадили всех. И этап наш был двести тридцать с лишним человек - это только из нашего места. Погнали нас по городу пешком на Московский вокзал. А это у нас запели:
