Н Скавронский - Очерки Москвы
Меня начинало сбивать с толку: он просил то за себя, то за отца Лизы.
— Но вы ведь говорите, что она вам дорога?
Да, то есть… я вот теперь не совсем здоров… я поправлюсь и тогда я, может быть…
— Что же вы, жениться, что ли, на ней хотите?
— Да я… я думаю об этом. Вот видите, как я откровенен с вами.
Мне опять, по молодости и беззаботности, хотелось расхохотаться при этом, но я снова удержался.
— Так будьте добры, молодой человек, не откажите в моей просьбе; вас послушаются, вас любят товарищи.
Ему, по-видимому, хотелось польстить мне.
— Хорошо, хорошо-с, — отвечал я ему тоном покровительства, — я постараюсь сделать это для вас.
— Пожалуйста, пожалуйста, вы меня очень, очень одолжите.
Он мне подал руку, я пожал ее с видом покровительства и пошел в другую часть Сокольников, к дачам.
Осьмнадцать лет и полная свобода взяли свое: как мне ни жаль было этого больного чудака, когда он был предо мною, но, оставшись наедине, я расхохотался… «Лиза-то, Лиза какие победы. делает! И ведь ничего не скажет, шельма эдакая!.. Ну, погоди же, погоди же, теперь за все расплатишься!..»
Уж как это случилось, я не знаю, но вскоре все мои товарищи знали про это и, по обычаю молодости, приняли дело совершенно с другой стороны. Как я ни убеждал их, ни уговаривал, они затеяли сыграть какую-то штуку над бедным, влюбленным стариком. Мы как-то разделились с этого времени и пошли по разным дорогам, мне более всего хотелось подсмотреть, когда и как проводит он время с Лизой, что они говорят, как она к нему относится и т. п. — молодежь же, товарищи, затевали что-то другое. Сколько я ни сторожил, мне никак не удавалось застать старика у Лизы — он постоянно, почти целый день, сидел на скамейке против столов, на которых торговала она, и не сводил с нее глаз; он смотрел, кто бывал у ней, как и с кем она говорила, и все ощущения, все страдания его отражались на его лице, он как бы подвергал себя добровольной пытке, которая сделалась его необходимостью. Как-то я улучил время и утром, когда еще на «Волчьей долине» почти никого не было, застал Лизу одну. Старика также не было.
Она что-то прятала в тележку, на которой обыкновенно привозятся самовары и посуда, и не была даже нарядно одета, как обыкновенно одеваются самоварницы, но в простом ситцевом платье, совершенно по-домашнему; девушка от этого костюма казалась еще лучше. Действительно, Лиза была прехорошенькая полугородская, полудеревенская девушка, тип ее был привлекательный: высокая, стройненькая, с густыми черными волосами, с длинною косою, с темными навыкат глазами, с миниатюрным, свеженьким, румяным личиком, с бойкими чертами и немножко вздернутым носиком, она производила очень выгодное впечатление; при дальнейшем знакомстве ее несколько портила небольшая сутуловатость и большая вялость…
Встретила она меня на этот раз не совсем ласково.
— Есть чай, Лиза? — спросил я ее.
— Какой еще чай — рано; еще не все вывезли.
— Как не все, а это-то что? — я указал на тележку. — Не все, трубы нет, да и прибор не весь.
— Ну нет, так на нет и суда нет. Спички есть?
— И спичек нет.
В это время к нам подошел молодой парень с сигарами и папиросами, которые и до сих пор во множестве торгуют в Сокольниках, малый молодой, белокурый, с природно вьющимися кудрями, с загорелым и сумрачным, серьезным лицом. Он, видимо, слышал мой вопрос о спичках.
— Коробку, что ль, прикажете? — обратился он неожиданно ко мне, смотря сердито и неприветливо.
— Давай коробку, — выговорил я невольно. Он подал.
— Много ли?
— Что пожалуете.
Я бросил ему какую-то мелкую монету, закурил папироску и пошел прочь, «сигары-папиросы» остался с Лизой. Удаляясь, я слышал, что он что-то проворчал, потом мне послышался крупный и грубый разговор его с Лизой.
— Что ж мне делать, что же мне с ними делать? — слышался ее пискливый голосок.
«Ну, это еще нечто новое, — подумал я, — бедный старикашка!..» Я отошел несколько подальше и сел на одну из лавочек; между высокими соснами вдали виднелись и тележка Лизы, и она сама, и белокурый детина. Лиза, понурясь, стояла над тележкой; ее тон-кии профиль резко выделялся на светлой полосе дыма, который валил из самовара, «сигары-папиросы» стоял ко мне задом, как-то избоченясь и передергивая свой ящик с сигарами, мне так и рисовалось его грубое лицо, хотя я его и не видел, он все продолжал кричать на Лизу, потом зачем-то схватил ее за руки и, должно быть, жал или ломал их, потому что Лиза раза два вскрикнула; я уже хотел было бежать к ней на помощь, но белокурый детина толкнул ее от себя, плюнул ей вослед и пошел прочь… Лиза закрыла фартуком глаза и пошла прочь…
Первым моим движением было пойти к ней, но чтобы не встретиться с этим ужасным «сигары-папиросы», я почти вбег бросился по дорожке, чтоб обогнуть сарайчик, где даются вечера, и встретить ее у выхода, но, пройдя скорым шагом небольшое пространство, я встретился с отправляющимся на свой обычный пост старикашкой.
— Куда вы, куда это вы? — и он почти загородил мне дорогу.
— Постойте, постойте! — ответил я ему, и по-видимому, оставил его в недоумении.
Я едва нагнал Лизу.
— Лиза, Лиза! Скажи, что такое, за что тебя обидели?
Но она ничего не ответила на мои воззвания, повернула было ко мне голову, махнула рукою и пошла дальше.
Зло взяло меня на нее, я также отвернулся от нее и пошел к старикашке.
Я подходил к нему тихим и спокойным шагом; он сидел на обычном своем месте и с видимым нетерпением смотрел в ту сторону, где обыкновенно торговала Лиза. Увидев меня, он еще с большим нетерпением обратился ко мне, и взгляд его и вся фигура так и прониклись напряженным любопытством.
— Что это с вами случилось такое, батюшка? — заговорил он, как только я подошел к нему. — Куда это вы так устремлялись, куда это так?
Я сел около него, отдохнул немного и все по порядку рассказал ему. Надо было видеть, что делалось во время моего рассказа с его болезненным, истомленным лицом: каждое слово, казалось, ножом вонзалось в его сердце, и он, по-видимому, равносильно чувствовал эту боль и только что не кричал. В выражении его лица смешивались и ревность, и злоба, и какая-то безнадежность, близкая к отчаянию.
— Ломал ей руки? — спрашивал он меня.
— Да… жал, знаете, эдак, она даже вскрикнула два раза.
— Потом ударил?
— Толкнул ее от себя.
— Это все равно… И она заплакала?
— Да, по-видимому: закрыла глаза фартуком.
— Ну, да, да! — плакала, плакала! Ах, как бы нам повидать ее? Знаете что, молодой человек, пойдемте к ней вместе, когда она воротится, сделайте мне это одолжение, мне одному-то неловко эдак, неловко, знаете.
