Андрей Ранчин - Борис и Глеб
Согласно «Повести временных лет», Ярослав Мудрый прекратил выплату денежной дани отцу в 6522 году, то есть в 1014-м или в первые два месяца 1015 года. Владимир начал готовить поход против еще одного мятежного сына, но заболел: «Когда Ярослав был в Новгороде, давал он по условию в Киев две тысячи гривен от года до года, а тысячу раздавал в Новгороде дружине. И так давали все новгородские посадники, а Ярослав не давал этого в Киев отцу своему. И сказал Владимир: “Расчищайте пути и мостите мосты”, ибо хотел идти войною на Ярослава, на сына своего, но разболелся»{321}.
Мятеж Ярослава тоже требует объяснения: почему он произошел?
Еще С.М. Соловьев в середине позапрошлого века предположил, что именно намерение Владимира на склоне лет передать власть Борису и объявление его своим наследником вызвали протест старших сыновей: вероятно, самого старшего — Святополка и старшего среди родных сыновей — Ярослава. О таком намерении косвенно свидетельствуют вызов Бориса в Киев и передача ему больным отцом войск для похода на печенегов летом 1015 года{322}. Нарушил или нет Владимир обычай престолонаследия, намереваясь передать власть одному из младших детей, — неизвестно: само существование принципа старшинства небесспорно. Но и Святополк, и Ярослав могли рассчитывать стать наследниками или просто желать киевской власти. Предположение С.М. Соловьева развил Н.И. Костомаров{323}. Эту гипотезу признали и многие другие историки{324}.[93]
В исторической литературе можно встретить и такое утверждение: у Святополка была еще одна, особая причина для недовольства отчимом: за несколько лет до составленного им заговора Владимир будто бы отправил пасынка заложником в Степь, к диким и страшным печенегам. Косвенную информацию об этом обнаруживают в послании немецкого миссионера Бруно Кверфуртского германскому королю Генриху II, написанном в 1008 году. Бруно рассказал о своем путешествии к язычникам печенегам и о возвращении от степняков. Русский правитель очень тепло принял его, но настойчиво отговаривал от намерения проповедовать христианство среди печенегов, опасаясь за жизнь монаха и не веря в успех его проповеди. Однако печенеги согласились принять христианство, если князь Владимир не будет с ними воевать: «С тем я и прибыл к государю Руси, который ради Божьего [дела] одобрил это, отдав в заложники сына»{325}. Как показал А.В. Назаренко, «с учетом всех хронологических указаний, содержащихся в “Послании”, возвращение Бруно в Киев должно было состояться примерно в июле—августе 1008 г.». В сыне-заложнике, отправленном Владимиром к печенегам, в историографии видят Святополка, для которого впоследствии характерен союз с печенегами. Известно, что печенеги поддерживали Святополка в войне за Киев с Ярославом Мудрым в 1016—1019 годах. «Однако это крайне маловероятно, — продолжает А.В. Назаренко, — обычно в заложники отдавали мальчиков, тогда как в 1008 г. Святополку Владимировичу было 30 лет, и он имел собственный стол в Турове. Скорее всего, заложником был кто-то из младших Владимировичей»{326}.
В принципе последовательность событий — вероятного провозглашения Бориса наследником и бунта Святополка и Ярослава против Владимира — может быть двоякой: мятеж вызван объявлением Бориса преемником, либо же выбор Бориса в наследники объясняется разочарованием князя в двух старших сыновьях — приемном Святополке и родном Ярославе. Правда, если киевский князь предпочел Бориса как любимого сына от законного, христианского брака, то этот выбор не зависел от действий двух непокорных сыновей; кроме того, скорее всего, братья Бориса должны были давно знать или по крайней мере подозревать о решении отца. Но не исключено и иное: Владимир понимал, что провозглашение Бориса наследником вызовет недовольство других сыновей, и медлил. Случай — заговор Святополка и бунт Ярослава — помог ему это решение объявить.
Но если козни «второго Каина» легко объяснимы, то отказ Ярослава от даннических обязательств непонятен без допущения, что новгородский князь озлобился на отца, оскорбился его решением передать главный, киевский престол Борису.
Всё это так, однако сведения о той далекой эпохе очень скудны, и не исключено, что у мятежа, поднятого Ярославом, были какие-то другие причины, нам неизвестные[94].
Новый, 1015 год, как уже повелось, для Церкви начался в сентябре. Миряне же, в том числе и двор Владимира, встретили его в марте. Ничто, кажется, не предвещало, что год этот будет особенным. Зловещих знамений не было: летопись не упоминает ни о хвостатых звездах-кометах, ни о падении с небес великого змея, от которого дрожит земля. Но велик и страшен был год по Сотворении мира 6523-й, от Рождества Христова же 1015-й.
Глава пятая.
ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕТЕКТИВ
Тяжелые ворота, обрамленные валами с частоколом, медленно, с глухим скрипом отворились, и степь приняла Бориса и его воинов в свои объятия, и высокая трава, обступивши, скрыла их… Борис, ехавший на коне впереди, оглянулся: пограничные валы еще виднелись позади, там, где небо сходилось с землею, но они медленно исчезали, словно погружаясь в бездну. О Русская земля, уже ты за холмом!..
Вся степь была залита ярким знойным солнечным светом. На небе не было ни облака, лазурная твердь громадным нерукотворным куполом нависала над полем. В воздухе стоял легкий ноющий звон: не то стрекотали цикады, не то выжженная, поседевшая трава, никнувшая от скорби и тоски под копытами коней и ногами пеших ратников, плакала о своей короткой жизни up бесполезной смерти. Степь источала терпкий и горький запах полыни — должно быть, так будут пахнуть воды земные в день конца мира, когда Звезда Полынь упадет на Землю. Порой где-то у самого окоема смутно рисовались какие-то фигуры, похожие на всадников. Но то не были печенеги: это степное марево творило свои обманчивые видения из горячего воздуха и колкой пустоты. «Бес полуденный играет» — так говорила об этих лживых видениях его старая нянюшка Орина. Жара томила и усыпляла. Мерно покачиваясь и полудремля в седле, Борис вспоминал отца, его милое постаревшее лицо, на которое время нанесло морщины — свои глубокие, несмываемые письмена. Брат Глеб, совсем еще маленький, верхом на деревянной лошадке и с игрушечным мечом в руке, вдруг представился ему. Неживая лошадка вздыбилась, и ребенок, вскрикнув, ударился оземь. Борис подбежал: братик лежал недвижно, весь в крови.
Борис очнулся от острой боли, жалости, ранившей его в сердце. Вокруг, сколько мог охватить взор, простиралась все та же бескрайняя печальная степь. Печенегов всё не было: верно, неготовыми дорогами они ушли вглубь равнины, растворились в пространстве, сгинули, как воздушный морок. Тягостное предчувствие стало томить князя.
