Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт
Так вот почему я здесь сижу сейчас. Потому что решетки с буйным озорством гнул в сухом и светлом каземате Бендеровской крепости, пока комендант ее пунш свирепый варил, а Пушкин ему зубы заговаривал. И Урсул бежал тогда, ловко в реку выбросившись, а Раевского взяли, а ниточка от него и ко мне привела. Ко мне, пособнику в дерзком побеге государственного преступника.
...И вспомнил старую, до желтизны седую цыганку. Глаза ее - пронзительные, без дна - вспомнил. И голос мамы Каруцы, монотонно слова ее переводившей:
- Раны тяжкие она видит, но не они тебя в могилу сведут. Казенный дом с железными решетками видит...
Права оказалась гадалка...
Долго я сидел, бессильно плечи опустив. Бессильно потому, что все силы мои на борьбу с отчаянием уходили. Все, без остатка. Не щадил я их тогда, а потому - победил.
Победил! Сам себя победил. И в голос, громко и четко, как на плацу, отдал команду:
- Не раскисать. "Отче наш" - каждое утро. Бриться каждое утро. Есть все, что ни принесут. И ежедневно - не менее трех верст вышагивать. Понял, дворянский сын Александр Олексин? Коли все понял, исполнять сие приказываю неукоснительно!
И громко сам же себе ответил:
- Будет исполнено, ваше благородие...
Свеча третья
Менялись свечи каждую побудку. Менялись фигуры, голоса не имеющие. Порой и еда менялась даже - по воскресеньям, что ли? Да, менялось что-то все же, а значит, и жизнь где-то продолжалась, потому что в тишайших тюрьмах наших только по этим признакам и догадываешься, что она - существует.
Лишь я себе меняться не разрешал, каждое утро непреклонные команды самому себе отдавая. Правда, уже не в голос, а про себя. Но исполнял я команды эти, как и положено русскому офицеру команды исполнять.
Не раскисал. Молился. Истово, на коленях, как положено узнику. Старательно брился каждое утро, пальцами усы и баки свои оберегая, чтобы внешний вид сохранить вопреки всем казематам. Ел все, что приносили, котелок выскребая до донышка. И каждый день ровно три версты отмеривал, в полный голос походные марши распевая. Девять шагов - в одну сторону, девять - в другую, пары шагов отсчитывая.
И - дошагался.
* * *
В неурочный час двери тогда заскрежетали. За ними в свете двух фонарей офицер и аж трое солдат с примкнутыми штыками.
- Следуйте за мной.
- Позвольте сначала в порядок себя привести.
- Если угодно.
Сумку с кое-какими принадлежностями у меня не отбирали. Я почистил щеткой мундир, вытер тряпицей ботфорты, пригладил волосы. Руки, признаться, у меня подрагивали, потому что я решил тогда, что ведут меня прямиком на казнь. Зачитают приговор, неизвестно кем и за что сочиненный, и - либо петля на шею, либо - залп в грудь. И мечтать в казематах наших, ни в каких бумагах не обозначенных, об одном лишь можно: чтоб - залп в грудь.
- Я готов.
Долго вели. Сначала - по лестницам, потом - по сводчатым коридорам, а затем и по светлому, с до блеска навощенным паркетом, ступив на который я наконец-то сообразил, что казнить меня, кажется, пока не собираются.
Остановились у дубовой двустворчатой двери. Солдаты по обе ее стороны замерли, а офицер дубовые створки настежь распахнул. Как перед генералом.
- Прошу.
И я шагнул в просторный светлый кабинет. Прямо напротив двери оказался огромный начальственный стол, за которым сидел тот самый полковник в голубом мундире. Любитель рожечной музыки. А по краям еще двое каких-то мундирных субъектов, на которых я тогда и внимания не обратил. Звякнул шпорами:
- Поручик Олексин! Честь имею явиться!
- Садитесь, Олексин, - буднично пригласил полковник.
Я прошагал к стулу, стоявшему напротив начальственного стола, и сел.
- Похудели, однако, - вздохнул полковник, поизучав меня довольно продолжительно.
- Исключительно вследствие ежеутреннего бритья, господин полковник.
- Молодцом, молодцом. Льщу себя надеждой, что и ответы ваши будут столь же бодры. Начнем с простого. Когда вы честь имели с коллежским секретарем Александром Пушкиным познакомиться?
"Пушкин!.. - звоном колокольным в голове прозвучало. - Значит, и его хотят в урсуловский тот побег... Ну уж нет..."
Это во мгновение все пролетело. С такой быстротой, что никто и заминки никакой не приметил.
- С каким коллежским секретарем?
- С Пушкиным, разумеется. С известным ныне поэтом.
- Ах, с Александром Сергеевичем! - улыбаюсь как бы с облегчением. - Так со дня рождения своего.
Нахмурился полковник:
- Как понимать вас прикажете?
- Так ведь земляки мы с Александром Сергеевичем, господин полковник.
Отвечаю, что называется, глазом синим не моргнув. А сердце колотится - аж ребра стучат. "Злить, - думаю, - злить его надо, чтоб он от злости все вопросы про Бессарабию позабыл..." И потому улыбаюсь с некоторой нагловатостью даже.
- От младых ногтей, следовательно?
- В зыбке одной качались!
Потемнел полковник. Потом - покраснел. Но заметил скучно (умел собою владеть, подлец):
- Позвольте напомнить, что вы на допросе, сударь. Но отнюдь не в дамском салоне.
- Безусловно, господин полковник. В дамском салоне я подобной искренности себе никогда бы не позволил.
- Дерзости, вы хотели сказать?
- А касательно дерзости, так она там к месту. Офицер без дерзости что дама без шарма.
Наступило молчание: видно, голубой полковник в руки старался себя взять. А у меня сердце вдруг колотиться перестало. И не колокольный звон тревожный, а полковая труба во мне пропела. Кураж я свой поймал.
Заседатели так заседателями и сидят, как и положено при истуканьей их должности. А полковник, порывшись в бумагах, извлекает пушкинскую рукопись и показывает ее мне через стол.
- Узнаете?
- На таком расстоянии я только стрелять умею. А читать - прощения прошу.
- Так извольте встать и посмотреть!
"Ага, - думаю, - разозлился. Так разозлился, что и про Бессарабию забыл..."
Встал, вид сделал, что изо всех сил всматриваюсь. Не только наклонился прищурился даже.
- Вроде стихи.
- Чьи стихи?
- Не имею понятия. Не подписано, чьи.
- Руку не узнаете?
Что тогда во мне взыграть могло, кроме куража? А посему заулыбался я радостно да и пошел ва-банк:
- Неужто ваши, господин полковник?!
Взревел он, наконец:
- Пушкина!.. Пушкина стихи возмутительные! К противудержавному восстанию зовущие! Откуда? Откуда они у вас? Признавайтесь, он подарил? Он?.. Вы же в зыбке одной качались!
- В зыбке иными чернилами писать принято. Вот теми стихами мы с ним обменивались щедро, не скрою.
- Остроумно, - сдержался полковник, хотя и вновь в краску его ударило. Только откуда они у вас в виде, так сказать, первозданном, хотя и без подписи? Откуда, Олексин? Подумайте о себе сейчас. Вам каторга грозит, если не Петропавловская крепость навечно. Так что хватит шутить. Отшутились.
