Генрих Сечкин - На грани отчаяния
- Сека, ты куда? - спросил один из них.
- Домой на побывку! По родителям соскучился. Погощу денек-другой и приду обратно, - огрызнулся я.
- Там же охранник внизу ходит! - не успокаивался он.
- Прорвемся, - буркнул я и, натянув на себя припрятанные еще днем шубу с шапкой, полез на подоконник. Взглянул вниз и стало страшновато. А вдруг простыни не выдержат? А если длины не хватит? Ведь я же не мерил. Внизу было темно. Ну ладно, была не была. В крайнем случае спрыгну.
- Окно потом закройте! - предупредил я оставшихся, перелезая через подоконник. Спускаться было не трудно. Очень кстати оказались узлы на простынях. На них можно было задерживаться и немного отдыхать. Шел крупный снег - значит, к утру моих следов не будет, хотя это не так уж и важно. Не в тайге ведь! До земли осталось совсем немного. Теперь я уже различал в темноте лежащий на снегу конец моего импровизированного каната. Даже лишнего навязал! Но зато все в порядке.
Внезапно я ощутил себя в крепких объятиях.
- Попался, эквилибрист? - бережно снимая меня с веревки, участливо спросил охранник. - Ты не лунатик, часом? На прогулку вышел? Ночью дети должны спать. Гулять днем будешь. Давай-ка обратно домой!
Снова пошли скучные будни. Неоднократно приезжал следователь для допросов. Несколько раз меня возили на очные ставки. Наконец суд. На скамье подсудимых, кроме меня - Калина, Лева Пассажир и еще трое парней из нашей «малины». В зале суда среди зрителей в самом углу я увидел Мороза. Из судебного разбирательства я понял, что «малина» давно была у ментов на крючке. Что Худяк в ту злополучную ночь был убит шальной пулей и это его кровь оказалась у меня на лице. Что прохожий, выглянувший из подворотни, был ранен в локтевой сустав пулей, которая оказалась разрывной.
В связи с этим ментам грозили большие неприятности. Разрывными пулями пользоваться было запрещено. Разгорелся спор о том, был ли сделан предупредительный выстрел вверх. Стрелявший милиционер утверждал, что был. А свидетель говорил, что он увидел людей, бегущих по переулку, затем услышал выстрел. Один из бегущих упал. Вторым выстрелом он был ранен в руку. То есть, с его слов, предупредительного выстрела не было. Мы с Калиной тут же подтвердили его слова. Закончился суд тем, что Калине дали двадцать пять лет, остальным по пятнадцать за прошлые дела, а меня решено было отправить в детскую воспитательную колонию бессрочно, до полного исправления. Через несколько дней после суда я вместе с дежурным воспитателем сидел в этапной комнате, а конвоир по фамилии Ерошкин получал для нас обоих продукты питания на двое суток. Потом мы поехали на вокзал. По дороге Ерошкин довольно внушительно предупредил, что если я вздумаю бежать, то он обязательно поймает меня, так как имеет первый разряд по бегу на короткие дистанции, и непременно накостыляет мне по шее так, что я запомню это на всю жизнь, в связи с имеющимся у него дополнительно разрядом по боксу. Я, естественно, пообещал вести себя по возможности прилежно, и мой провожатый успокоился. Мы сели в общий вагон поезда, который следовал до Воронежа. Ерошкин усадил меня на угловое место к окну и, приперев своим грузным телом, принялся ритмично похрапывать. Едва поезд дернулся, как Ерошкин тут же открыл глаза и полез под лавку за своим рюкзаком. Достав оттуда батон копченой колбасы, хлеб, кусок сыра, он принялся аккуратно нарезать все это на маленьком вагонном столике тоненькими лепестками вынутым из голенища широким острым ножом.
Так как после завтрака прошло уже довольно много времени, я, глотая слюни, стал готовиться к импровизированному обеду. Однако Ерошкин не спешил приглашать меня к столу. Аккуратно изготовив несколько бутербродов, он принялся один за другим отправлять их себе в рот. Когда я несмело протянул руку за последним оставшимся бутербродом, он не спеша отвел мою руку в сторону.
- Не спеши, сынок. В колонию приедешь, там накормят.
- Так продукты же тебе дали на меня тоже! - возмутился я.
- Ну и что? Ты и так откормленный. А мне надо держать себя в спортивной форме. Какой из голодного охранник? Ты согласен со мной? - сытно рыгая, поинтересовался Ерошкин.
- А вот я расскажу, что ты мой паек съел! - с обидой заявил я.
- Да кто тебе поверит? - лениво проворчал Ерошкин, завязывая рюкзак и засовывая его обратно под лавку.
День, ночь и еще день поезд медленно тащился по рельсам. За это время Ерошкин шесть раз принимался за трапезу. После приема пищи он просил у проводника чай и, смачно прихлебывая из стакана, хрустел большим куском колотого сахара, выданного для меня в дорогу. В Воронеж поезд прибыл ночью. За окном бушевала сильная метель. До колонии предстояло добираться пешком по дремучему лесу. Впереди, не обращая на меня никакого внимания, крупно вышагивал Ерошкин. Я изо всех сил старался не отстать от него, чтобы не затеряться в снежной круговерти.
Бежать было совершенно бессмысленно. Незнакомый лес, метель - в трех шагах ничего не видно. Ерошкин великолепно это понимал и беззаботно шагал впереди. Перед глазами у меня маячил его рюкзак, в котором аппетитно проглядывался рельеф съеденного уже наполовину батона колбасы. Рука моя непроизвольно потянулась к отвороту валенка, где был запрятан кусочек безопасной бритвы. Воспользовавшись сильными порывами ветра я, предельно приблизившись к рюкзаку, на ходу осторожно надрезал его в месте выпуклости. Колбаса вывалилась мне в руки, и я вожделенно впился в нее зубами. Затем наступила очередь сыра. Далее неплохо пошел хлебушек. С сахарком я не очень торопился и, растягивая удовольствие, сосал его вплоть до появления домиков колонии. Метель к этому времени прекратилась.
Мы вошли в маленький домик, в котором находилась контора. Дверь была не заперта, но в помещении было пусто. Ерошкин скинул свой рюкзак на пол и вдруг заметил, что тот явно потощал. Он ковырнул пальцем по разрезу, и глаза его налились злостью.
- Убью, сволочь! - зарычал он, отбросив в сторону рюкзак. Схватив стоявшую у стены скамейку и яростно размахнувшись ею, лихой спортсмен-перворазрядник наверняка в сердцах размозжил бы мне голову, если бы я тотчас не увернулся. Мощный удар пришелся по столу, из которого тут же вылетело несколько досок, а сама скамейка разлетелась в щепки. В этот момент отворилась дверь.
- Ну вот, не успеешь выйти на минуту, как тут погром учиняют, - беззлобно проговорил вошедший мужчина. - Что тут у вас происходит?
- Да вот, пока вел сюда гаденыша, он меня обокрал. Рюкзак порезал, - жаловался Ерошкин.
- Я начальник колонии Владимир Николаевич Пушкин. С поэтом ничего общего не имею. Однофамилец. Показывай, что украл у сопровождающего!
Я похлопал себя по раздутому животу.
