Селеста Альбаре - Господин Пруст
— Со стороны Вейлей все было совсем по-другому. Маменькино семейство отличалось какой-то особенной сплоченностью. Когда в 1890 году умерла ее мать, она в течение шести лет после этого ухаживала за моим дедом, Натаном Вейлем, до самой его смерти. Она постоянно навещала деда, и если он не обедал у своего брата Луи, то приходил к нам. Все они были так тесно связаны друг с другом, что, когда Луи умер в 1896 году, мой дед сразу последовал за ним, где-то между 10 мая и 30 июня. А смерти самой матушки в 1905-м не перенес ее брат Жорж — он скончался почти сразу после нее, ведь у него был настоящий культ сестры. Он всегда обсуждал с ней все свои дела, в том числе и семейные. Жорж буквально поглощал книги и приносил к нам все, что читал сам. В тот день, когда ему стало известно, что она безнадежна, случилась странная вещь — он исчез, никого не предупредив, что уезжает, и появился только после похорон. При его любви к матушке было нетрудно понять, что ему не перенести эту потерю.
Как-то г-н Пруст спросил меня, что я об этом думаю и способна ли сама на нечто подобное.
— Не знаю, сударь, но это так романтично.
— Пожалуй, но все равно как-то странно, правда? Он промучился еще с год. Да, что ни говори, но все они ушли именно так, не могли вынести даже мысли о том, чтобы жить друг без друга.
Про своего деда Натана, который был биржевым маклером и жил на бульваре Пуассоньер, г-н Пруст говорил мало, кроме того, что это тоже была неординарная личность, человек авторитарный, но очень добрый, несмотря на свое тираническое желание видеть внука при надежном деле. Он бывал сам не свой, когда маленький Марсель чем-то огорчался.
Но самым главным лицом в семье со стороны Вейлей был, конечно, Луи, который в коммерции ничуть не уступал успехам своего брата на бирже. Он тоже заработал огромное состояние, с той лишь разницей, что не жалел денег на радости жизни, в то время как Натан старался сохранять все при себе.
Помню, что он впервые упомянул о нем, когда я похвалила его запонки.
— Это от двоюродного деда Луи. Их сделали на одной из его фабрик — знаете, у него были представительства по всему миру.
«Дядюшка Луи» имел дом в Отейле, тогда еще пригороде Парижа. При этом импозантном жилище был к тому же большой сад. А сам дом он приобрел вместе со всей обстановкой у какого-то художника.
— Там все было очень богато, но довольно безвкусно, — говорил г-н Пруст.
Дядюшка Луи любил показной блеск и роскошь. Искусства никогда не волновали его душу, главное заключалось в том, чтобы произвести впечатление, и как-то, говоря о нем, г-н Пруст заметил:
— Это отчасти свойственно всем евреям. У него был совершенно необыкновенный кучер Огюст, который служил ему одновременно еще и камердинером, и метрдотелем. Он требовал от него безупречной выправки: когда коляска подавалась к подъезду, Огюст должен был сидеть в ней неподвижно, как скала. А что касается сервировки, вы даже не представляете себе эти скатерти и сервизы! Настоящий Гранд Отель. Но и Огюст в свою очередь тиранил дядюшку Луи. Его жена служила кастеляншей, и у них еще была дочка. Все трое держались друг друга и старались и близко не подпускать кого-нибудь другого, хотя для кухни нужен был еще один человек.
Всякий раз, когда дядюшка нанимал кухарку, с неделю все было прекрасно. Дядюшка, сидя за столом, подмигивал Огюсту: «Ну, кажется, на этот раз у нас то, что надо!», и Огюст вторил ему: «Да, сударь, вроде бы так». Но потом дело портилось: то пересолено, то переперчено, а то и вовсе жаркое подавалось холодным, с застывшим соусом. Дядюшка Луи сердился: «Огюст, я выставлю ее, это просто невыносимо!» — «Конечно, сударь, вы совершенно правы, невыносимо». Матушка, при ее проницательности, в конце концов поняла, в чем дело: Огюст или нарочно подавал блюда уже остывшими, или пользовался своим карманным набором специй и приправ, чтобы незаметно подсыпать их.
У г-на Пруста была даже какая-то нежность в голосе к этому «дядюшке Луи», который его так баловал.
В Отейле он держал открытый дом. Сначала, судя по рассказам г-на Пруста, я и не подозревала, что Луи был женат. Но однажды, убирая большую столовую, которая никогда не использовалась и куда ставили и клали все что попало, среди книг по музыке г-жи Пруст и стоявших у стен фотографий в рамках мне попался портрет какой-то незнакомой для меня особы, и я спросила:
— Сударь, простите мою нескромность, но кто эта важная дама?
— Жена моего дяди Луи. И он рассказал, что она была немецкого происхождения, очень богата и умерла молодой, оставив ему все свое состояние. А женился он на ней в Гамбурге.
Если бы не этот случай, я так и считала бы его старым холостяком — ведь, по другим рассказам, он вел весьма фривольную, если не сказать развратную жизнь. Его обеды в Отейле славились нестрогими и модными тогда красавицами.
Прусты часто ездили туда, и «дядюшка Луи» принимал их с распростертыми объятиями; ум г-жи Пруст, мягкость и вежливость «маленького Марселя» восхищали его не меньше, чем известность самого профессора Пруста. Со своей стороны, г-жа Пруст была так привязана к нему, что закрывала глаза на некоторые вещи и ни за какие блага не согласилась бы отказаться от этих визитов.
— Когда мы возвращались после его обедов, родители подсмеивались над дядей Луи и его смазливыми подружками. А по пути туда папа, бывало, говорил: «Интересно, какую кокотку он выудил на этот раз?» Смеялся больше папа, матушка всегда старалась все сгладить. В глубине души она понимала, он не так уж и осуждал дядюшку, как хотел показать, и, кроме того, знала, что даже я, еще ребенок, тоже замечаю кое-что.
При этих словах в его улыбке были насмешливость и нежностью. Он говорил мне:
— У дядюшки царило какое-то непрестанное веселье. Хватало и денег, и желания удовольствий, и стремления пускать пыль в глаза. Но наступило время траура, и все кончилось, занавес опустился.
Из всего семейства у г-на Пруста остался только Робер. Взаимная привязанность братьев возникла еще в детские годы, когда мать приучала их держаться друг друга.. Говорили, будто тогда, как и впоследствии, г-н Пруст очень ревновал своего брата к матери, но я не верю в это. Во всем, что он говорил, не было даже ни мельчайшего следа такого чувства. Самая большая из неприятностей в его воспоминаниях — это ребяческие споры из-за игрушек. Кроме того, их интересы очень скоро разошлись, и каждый еще в юности пошел своим путем: г-н Пруст занялся изучением литературы и жизни большого света, а его брат углубился в науку и увлекался спортивными развлечениями, к которым был очень склонен.
Но оба унаследовали от отца потребность мыслить и неутомимо трудиться. Только пути их были совсем разные.
