Селеста Альбаре - Господин Пруст
Матушка сама водила меня к нему и сидела на уроках. Иногда ей казалось, что аббат уж слишком настаивает на строгом исполнении заповедей, и она говорила: «Мне кажется, г-н аббат, и так уже достаточно; не забывайте, ведь он еще ребенок».
Г-н Пруст ходил к первому причастию и его брат тоже, говоря об этом, он сделал какой-то неопределенный жест. Вопреки своему обыкновению всегда упоминать о костюмах, в этом случае он ни словом не обмолвился, как был одет сам или его брат, собрались ли по этому поводу гости и пекла ли Фелиция что-нибудь особенно вкусное. Вообще, если не считать светских обязанностей, он не ходил в церковь, хотя Робер, напротив, был очень привержен к этому. Однажды г-н Пруст сказал с каким-то выражением удивления:
— Робер недавно говорит мне: «В прошлое воскресенье у Сен-Филипп-дю-Руль...» Представьте, он все так же исправно ходит к мессе. Странное дело, Селеста...
— Вы так думаете, сударь?
— Да уж и сам не знаю. Есть очень набожные и суеверные люди, которые способны на такое, чего вы никогда не сделаете. Самое главное, возвышенность души, совесть, доброжелательность и, наконец, прекраснейшая из добродетелей — милосердие!..
Отнюдь не религия разделяла оба семейства. Все объяснялось общественным положением. Родители г-на Пруста держали в Ильере бакалейную лавку. Они выжимали из себя последнюю каплю крови ради того, чтобы дать сыну образование; его мать была привязана к нему ничуть не меньше, чем впоследствии г-жа Пруст к своему сыну. Когда он получил стипендию в Шартре, она поехала вместе с ним, чтобы заботиться там о нем. Отец умер очень рано, не дожив до его успехов, как впоследствии и сам профессор Пруст, так и не увидевший известности сына. Когда он стал доктором, мать продала бакалейную лавку и удалилась на покой все в том же Ильере. Ее дочь Элизабет — «тетушка Леони», — чтобы тоже не уезжать из Ильера, вышла за богатого торговца местными винами, Жюля Амио. У него-то и проводило свои каникулы все семейство профессора Пруста. Жюль Амио был очень богат и владел многими землями в окрестностях Ильера. Но его состояние было ничтожно по сравнению с Вейлями, семейством г-жи Пруст. И потом Амио — это Ильер, провинция, а Вейли — Париж, и Париж богатый, который стал также и городом профессора Пруста со всеми связями, зваными обедами, театрами и большим светом.
Короче говоря, ильерцам было как-то неуютно со своими парижскими родственниками. До такой степени, что, как говорил мне г-н Пруст, его бабка так и не приехала на свадьбу своего сына Адриена с девицей Жанной Вейль. И, насколько я поняла, это отнюдь не было знаком неодобрения — просто она чувствовала себя не на месте среди всего этого блестящего общества. Также и все Амио и все другие со стороны Прустов. Существование этих богатых провинциалов не имело ничего общего с повседневной жизнью профессора, подобно тому, как и их ильерский дом не шел ни в малейшее сравнение с роскошной квартирой на улице Малерб или на улице Курсель, ни тем более с виллой в Отейле, которая принадлежала дяде г-жи Пруст.
У г-жи Пруст чувство семьи было, несомненно, развито куда сильнее, чем у ее мужа. И совсем не потому, что профессору Прусту недоставало сыновней любви — напротив, когда его мать удалилась на покой, именно он нашел для нее две комнаты в Ильере рядом с церковью, чтобы ей не приходилось так далеко ходить к мессе. И он очень любил свою сестру Элизабет.
Ведь совсем не случайно г-н Пруст вывел ее в романе как тетушку Леони. Для него она была очень важна. Недаром «Поиски утраченного времени» начинаются с воспоминания о том, как она размачивала мадленки[9] в липовом отваре, и уже после этого начинают возникать сохранившиеся в памяти картины.
Когда он говорил мне о ней, сразу было видно, что это уже готовый персонаж для книги. По его рассказам, она очень рано вышла замуж, но, несмотря на рождение троих детей, он всегда видел ее только лежащей:
— ...Даже больше моего; она и шагу не делала по своей комнате.
Тетушка легла в постель много лет назад и уже не вставала. Все думали, будто это одно притворство, но, когда дело дошло до операции, выяснилось, что она ничуть не преувеличивала. Так она и умерла от самой настоящей болезни. Впрочем, г-н Пруст не любил рассказывать о семейных недугах. Может быть, причиной ее недомогания было неприятие ничтожной ильерской жизни, но он никогда ничего не говорил об этом.
Поди теперь узнай, то ли ее пример, то ли наследственность, или, может быть, все вместе, но, несомненно, между племянником и теткой было большое сходство. Они очень любили друг друга, и, больше того, он даже признавался мне в своем влечении к ней:
— Она была очень красива, но с одним ужасным свойством... Какой-то тиранической потребностью следить за всем со своей постели. По воскресеньям, когда все собирались к мессе, надо было являться перед ней, и она смотрела, кто как одет. При ней всегда лежали четки и молитвенник, а в комнате стоял небольшой алтарь с образом Пречистой Девы. Она была до крайности набожна и весьма требовательна в этом отношении ко всем другим, как, впрочем, и во всем остальном. Жизнь ее полностью проходила только внутри комнаты, вплоть до визитов кюре. Надо было видеть ее недовольство, если он вдруг не приходил к назначенному часу, однако ее раздражали и его рассуждения. Она питалась только лекарствами и водой Виши, которую всегда держала у изголовья постели; в полдень она размачивала мадленки в липовом отваре, и я тоже допускался к этому священнодействию. Видели бы вы ее в постели...
Прямо-таки настоящая принцесса!
— А я, сударь, зато знаю одного принца, тоже правящего всем из своей постели!
Он смеялся и возражал:
— Но ведь я же не молюсь по четкам.
В Ильере у него была соседняя с ней комната, и он проводил у нее долгие часы.
— Она очень заботилась обо мне. Покупала для меня книжки, и мы вместе рассматривали их. К ней приносили волшебный фонарь, и нам показывали всякие картины. По таким дням закрывались ставни, задергивались занавеси, и мне казалось, будто это волшебный дворец из волшебных сказок. Часто я оставался даже, когда к ней приходили с визитами, и слушал. У нее была какая-то особенная, величественная манера жаловаться.
Однажды, вспоминая о ней, он сказал:
— Если говорить о моей матушке, тетке Элизабет и бабушке Вейль, надо признать, что женщины нашего семейства сыграли в моей жизни очень большую роль. Все они любили меня, и во многом благодаря им я стал таким, каков есть, и по уму, и по привычкам.
— Со стороны Вейлей все было совсем по-другому. Маменькино семейство отличалось какой-то особенной сплоченностью. Когда в 1890 году умерла ее мать, она в течение шести лет после этого ухаживала за моим дедом, Натаном Вейлем, до самой его смерти. Она постоянно навещала деда, и если он не обедал у своего брата Луи, то приходил к нам. Все они были так тесно связаны друг с другом, что, когда Луи умер в 1896 году, мой дед сразу последовал за ним, где-то между 10 мая и 30 июня. А смерти самой матушки в 1905-м не перенес ее брат Жорж — он скончался почти сразу после нее, ведь у него был настоящий культ сестры. Он всегда обсуждал с ней все свои дела, в том числе и семейные. Жорж буквально поглощал книги и приносил к нам все, что читал сам. В тот день, когда ему стало известно, что она безнадежна, случилась странная вещь — он исчез, никого не предупредив, что уезжает, и появился только после похорон. При его любви к матушке было нетрудно понять, что ему не перенести эту потерю.
