Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века
«Любопытно набросать силуэт последнего русского актера. Новорожденного. Ему 20 лет…
Он особенно любит говорить о театре.
Больше даже говорит, чем играет…
О старых актерах он слушает со снисходительной улыбкой.
О старом театре тоже…
Новый актер клянется Комиссаржевской, которой никогда не видел, бредит Гордоном Крэгом, о котором знает мало, и Максом Рейнгардтом, о котором, собственно, ничего не знает…»
Весомость и маститость Влас Дорошевич обрел довольно быстро. Как отмечал Дон-Аминадо, «царит, управляет, всех и везде под себя гнет, орет и мордует Влас Дорошевич, редактор и журналист, Богом отмеченный». С неизменным широким черным шнуром-пенсне, которое он то снимал, то снова водружал на свой большой мясистый нос…
После закрытия газеты «Россия» Дорошевич ушел к Ивану Сытину, в «Русское слово». В сложное для страны время, время революционного брожения, в ноябре 1906 года в редакционной статье, в которой легко угадывалось перо Дорошевича, было заявлено:
«Программа газеты в ее названии — „Русское слово“. Прямое, не темное и мрачное, а просвещенное русское слово. Русское слово, несущее не ненависть, не раздор, не распадение страны на десятки враждующих между собой племен, — а зовущее к возрождению общей великой родины.
Наш идеал: единая, неделимая, обновленная и возрожденная Россия…
Первой задачей мы ставим умиротворение родины при помощи быстрого осуществления полностью коренных реформ, а затем дальнейшего развития их соответственно требованиям времени, росту политического сознания народа, насущным нуждам страны. К достижению этой цели и должна быть направлена работа, которой „Русское слово“ отдает все силы. Борьба ежедневная, неустанная, упорная… но борьба словом, борьба мыслью, борьба убеждением, борьба при помощи просвещения масс».
«„Русское слово“ не знает ни „фильств“, ни „фобств“, — писал позднее Дорошевич. — Оно хотело бы справедливости для всех народов, населяющих русскую землю, хотело бы видеть все эти народы любящими и любимыми народами одной семьи, которой великое имя:
— Россия.
Но оно желает добиться этого:
— Русскими устами.
Мы, русские, должны требовать справедливого решения этих вопросов».
«Русское слово» громко звучало до самой революции, и талант Дорошевича на его страницах блистал многочисленными гранями. Но, как писал Дон-Аминадо, «легенда кончилась, началась заворушка»: в ноябре 1917 года газету «Русское слово» закрыли. Дорошевич пребывал в растерянности, выжидал и занял осторожную, нейтральную позицию. Но, увы, ушло его время, да и здоровье оказалось подорванным.
22 марта 1922 года Корней Чуковский записал в дневнике о своей встрече с Дорошевичем, который страдал отдышкой и был мало похож на живого человека. Чуковский вспомнил тот счастливейший для себя день, когда Влас Михайлович пригласил его на работу в «Русское слово»: «Тогда казалось, что „Рус. Слово“ — а значит и Дорош. — командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера, — все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы — были у него на откупу, в подчинении… Как стремился Маяковский понравиться, угодить Дорошевичу. Он понимал, что тут его карьера. Я все старался, чтобы Дорош. позволил Маяк. написать с себя портрет. Дорош сказал: ну его к черту… И вот — он покинутый, мертвый, никому не нужный…»
Как говорили древние: так проходит земная слава.
Дорошевич умер рано: в 57 лет. Салтыкова-Щедрина он называл «великим и недосягаемым учителем русского журналиста». Для последующих поколений журналистов Влас Дорошевич стал таким же «великим и недосягаемым». Он оставил большое литературное и мемуарное наследство, в котором отстаивал реалистические принципы искусства и высмеивал декадентство.
И последнее. Почти забавное. Бывший коллега Власа Дорошевича по газете «Россия» Александр Амфитеатров писал в своих воспоминаниях: «Будучи на Волковом, на Литературных мостках, подхожу к могилам Белинского и Добролюбова. Смотрю… что же? Между ними улегся Дорошевич. Признаюсь, позавидовал… почему не я?!.»
ЕВРЕИНОВ
Николай Николаевич
13(25).II.1879, Москва — 7.IX.1953, Париж
«Я живу как Арлекин и умру как Арлекин», — говорил Николай Евреинов, один из самых колоритных деятелей Серебряного века. Он унаследовал от матери — француженки Валентины де Гранмезон — живость ума и талант шутника, и это открыло ему двери всех гостиных и салонов Москвы и Петербурга.
В 5 лет он впервые попал в театр, который его околдовал. В юные годы он научился играть на рояле, скрипке, виолончели и флейте. В 13 лет подвизался в бродячем цирке ходить по проволоке.
«Евреинов, можно сказать, родился с мечтой, перешедшей у него в магию, в идеологическую одержимость о театре, преобразующем жизнь в нечто гораздо более выпуклое и яркое, чем жизнь», — так считал Сергей Маковский.
А вот мнение критика и искусствоведа Абрама Эфроса: «Я не видел еще человека, который бы признал Евреинова, как признают серьезную величину в художественном мире. Но я не видел и человека, который бы не имел каких-то внутренних счетов с ним и не считался с тем фактором, что он живет и действует в области, которая этому самому, не признающему Евреинова человеку, дороже и важнее всего».
Ну, а те, кто восхищался Евреиновым, не скупились на эпитеты: «одаренный», «выдающийся», «непредсказуемый», «гениальный», «великий»…
Действительно, личность по масштабу деятельности редкая: один из реформаторов театра XX века (наряду со Станиславским, Мейерхольдом и Таировым), драматург, теоретик и историк театра, режиссер, художник, композитор… А между тем Николай Евреинов готовился стать правоведом, а его выпускной реферат в училище был посвящен «Истории телесных наказаний в России». Некоторое время Евреинов служил даже в Министерстве путей сообщений, но любовь к театру была сильней, чем спокойная и размеренная чиновничья жизнь. И Евреинов становится театральным автором и постановщиком.
Дебют его как драматурга состоялся 22 декабря 1905 года в Александрийском театре Петербурга, где была поставлена его одноактная драма «Степик и Манюрочка», в которой адюльтер преподносится в духе Серебряного века как выход из «серой паутины будней». «Степик и Манюрочка» — первая в ряду пьес Евреинова, призывающая к «трансформации жизни», «театрализации быта» в стиле эстетики Оскара Уайльда. Пьесы Евреинова пошли и в столицах и в провинции. Параллельно Евреинов выступает и как режиссер.
Вот только некоторые его театральные этапы: «Старинный театр» (1907–1912), «Веселый театр для пожилых» (1909), «Кривое зеркало» (1910–1916), Театр пародии (Париж, 1928), «Летучая мышь» (Париж, 1937)… Два десятилетия триумфальной «моды на Евреинова». Евреинов поражал. Евреинов восхищал. Евреинов будоражил. Евреинов развлекал… Никто не оставался равнодушным от его пародийно-гротескного репертуара.
