Федор Кудрявцев - Повесть о моей жизни
Позднее я получил посылку из Лозанны, в которой был прекрасный жакет, жилетка и брюки с носовым платком и театральным билетом в карманах. Костюм был с мужчины высокого роста, и я потом перешил его в Вене.
И еще в конце зимы я получил от неизвестного мне лица сто крон (около 37 рублей на наши деньги).
Получали мы и коллективные посылки с галетами, черными сухарями и табаком и даже с молитвенниками. Для их распределения был избран специальный комитет из заключенных.
Конечно, каждой посылке с едой я радовался. Но у меня были и большие огорчения. В русской армии на фронте находились три моих старших брата — Илья, Иван и Петр. И вот об Иване отец сообщил мне из России, что он попал в германский плен. Затем новое известие о том, что Иван, красавец, весельчак Иван, болел в плену особо тяжелой формой гриппа — «испанкой», ослеп и как инвалид обменен на немецкого инвалида и отправлен в Россию. Это известие меня потрясло. Я поплакал о беде брата и написал стихи:
О, если б я услышал, что брат мой в битве пал,
Я так бы не заплакал, но я не то узнал.
Узнал я, что мой милый, мой ненаглядный брат
Ослеп, что очи брата на свет уж не глядят.
Ужасно быть немому, глухому страшно быть,
Но хуже всех слепому на белом свете жить, —
Все чувствовать, все слышать — жар солнца, звон ручьев,
И ничего не видеть — ни неба, ни цветов!
Вскоре новое потрясающее известие об Иване — он умер от чахотки на шведской границе! Значит, я никогда больше не увижу брата Ваню, думал я, читая со слезами письмо от отца. И вдруг недели через две получаю от самого Вани письмо с его фотоснимком, и не с того света, а из Германии, с адресом лагеря военнопленных, где он находится. Как велика была моя радость! Я тут же ответил ему письмом и послал двадцать крон денег. Мы стали переписываться.
Оказывается, мой адрес он узнал через Красный Крест.
Между тем в лагерь вернулись с внешних работ все наши «артисты», и наши «режиссеры» стали готовить новую постановку. На этот раз выбрали сцену «Корчма на литовской границе» из «Бориса Годунова». Гришку играл Н. А. Матавкин, хозяйку корчмы — я, монаха Варлаама — К. К. Кашин, Мисаила — Володя Литвинов, сторожевых приставов — дюжий И. Г. и тщедушный Вася Базарник, студент учительской семинарии из Волынской губернии.
Спектакль удался на славу. На нас, «артистов», заключенные стали смотреть с любовью и уважением, а лагерное начальство — с почтительным удивлением: вот, мол, эти медведи русские на деле какие культурные, способные люди.
Успех нас раззадорил, и мы замыслили поставить новый спектакль, на этот раз драму Л. Н. Толстого «Власть тьмы».
Комендант лагеря барон Доббльгоф тем более охотно дал на него разрешение, что он сам со своей женой видел предыдущие спектакли и горячо апплодировал исполнителям.
Мы тщательно подготовили и хорошо сыграли без малейших сокращений и эту сложную пьесу при полном бараке зрителей, которые бурно нам аплодировали.
Главные роли в этом спектакле исполняли: Аким — Петя Гиль, молодой учитель из Волынской губернии, Матрена — Федя Кудрявцев, то есть я, Никита — Н. А. Матавкин (мой земляк, о нем я говорил в начале). Участвовали и другие, знакомые по прежним спектаклям «артисты», но кто что играл, я сейчас не помню.
Шла на убыль зима. На фронтах продолжались бои. Увеличивалось число убитых и инвалидов. В морях тонули корабли. Разрушались города, деревни и села. Голодали по тылам старики, женщины и дети. Уныло тянулась жизнь и в нашем лагере. На ухудшение менажа заключенные реагировали двух-трехдневными голодовками, на что лагерное начальство досадливо отвечало:
— Мы сами голодаем и не можем отдать вам последнее, чтобы раньше вас умереть с голоду. Лучше вы раньше нас умрите.
Но умирать никто не хотел, и голодовка прекращалась.
В один из мартовских дней менажмайстер (заведующий питанием) герр Франц Мандль, толстый пожилой австриец в мундире ополченца, принес на кухню газету с сообщением о событиях в Петрограде. Через несколько дней в газете появился портрет царя Николая II и сообщение о его отречении от престола. В России произошла Февральская революция!
Теперь мы ловили каждое известие о нашей стране. Начали повторяться имена Керенский, Львов, Родзянко и другие.
Радость по поводу свержения самодержавия смешивалась с опасением, что теперь немцы, пользуясь революционными событиями, победят Россию, а мы так хотели победы своей родине!
Я написал стихи:
Пусть будет отнята свобода,
Пусть холод, голод нас томит
В плену у чуждого народа,
Но все ж победа заблестит
На нашем русском небосводе,
И после бури роковой
Настанет ясная погода
И заликует край родной!
Австрийцы обрадовались было, что Россия скоро запросит мира, но новое русское правительство о мире и не думало, выдвинув лозунг «Война до победы!».
В разговорах нашей лагерной интеллигенции высказывалось удовлетворение «почти бескровной революцией» и стремлением новых властей к победе. Изредка слышались голоса, что революцию может использовать буржуазия в своих интересах. Так, например, говорил учитель из Житомира Андрей Дроздовский. Тогда я еще не слыхал слова «большевик», но мне все-таки вместе с Дроздовским не хотелось, чтобы буржуазия оставила рабочих с носом. В то время я в политику глубоко не вникал.
В апреле 1917 года я опять с небольшой группой рабочих поехал в качестве повара в Вену на строительство какого-то здания. Партайфюрером (старостой группы) на этот раз поехал молоденький польский шляхтич Любич-Грушецкий. Это был изящный франтик, одетый в форму австрийского офицера, но без погон и кокарды. Он рассказал мне, что служил добровольцем в австрийской армии, но потом одумался, отказался в ней служить, и его, как русского подданного, интернировали.
О России и русских этот мальчишка отзывался всегда хорошо и поругивал Австрию. Мы с ним подружились.
На этот раз мы помещались в каком-то старом доме, бывшем в давние времена карантином, в старом городском районе (в восьмом бецирке) на Шляйфмюльгассе. Кухня была здесь же. В помощники мне назначили пленного итальянца Артуро Фрешки. Он немного говорил по-немецки, но с кошмарным акцентом. Вместо «шпрехен» говорил «жбрекен», вместо «шнель» — «жнель» и т. д. Потом Артуро за то, что он при раздаче пищи обделял русских в пользу итальянцев, сняли, мне дали в помощники австрийского солдата-чеха, придурковатого Карла Лацину, в котором было кое-что от Швейка. Он больше прикидывался глупым, чем, пожалуй, был им.
