Оливер Харрис - Письма Уильяма Берроуза
Минареты, пальмы, горы, джунгли. Стоячая река, из глубин которой на поверхность выскакивают плотоядные рыбы; огромные, заросшие ганджой парки, где мальчики лежат на траве и играют в таинственные игры. В городе ни одна дверь не запирается, всякий входит, куда пожелает. Шеф полиции — китаеза — ковыряет в зубах зубочисткой, пока лунатик его отчитывает. Китаеза то и дело вынимает зубочистку изо рта и разглядывает добычу. В дверях, привалившись к косякам, хипстеры с гладкими лицами оттенка бронзы покручивают сушеными головами на золотых цепях И глядят на все равнодушными глазами жуков.
В проемах, за хипстерами, виднеются столы, палатки, бары, комнаты и кухни, люди курят опиум и гашиш, едят, болтают, смеются и срут, пропадая в клубах дыма и пара. А за игровыми столами играют на безумные ставки. Не на деньги. Время от времени кто-нибудь из игроков вскакивает на стол с отчаянным нечеловеческим криком, утратив юность и став стариком — или латахом победителя. (Латах — это состояние, в которое, случается, впадают жители Юго-Восточной Азии. С виду нормальный, латах не может не выполнять приказов того, кто окликнет его по имени или прикоснется к нему.) Есть, однако, ставки повыше, нежели юность или рассудок. Знают о них те, кто участвует в игре всего для двух игроков во всем мире.
В городе все дома соединены. Дома из дерна: в окутанных дымкой дверных проемах щурятся высокогорные монголы. Дома из бамбука и тика; дома из глины и красного кирпича; хижины маори; дома в сотню футов длиной, в которых уживается целое племя; крытые соломой дома; дома из картона и рифленого железа, где старики сидят на заплесневелых коврах и бормочут себе что-то под нос, готовя еду в консервных банках. Ни хрома, ни красной кожи, ни стеклоблоков. Для скандинавов условия совершенно особые: им положено пройти испытательный срок, прожив в грязнейших кварталах Города и целый год не мыться.
Экспедиции отправляются неизвестно куда, неизвестно зачем. На плотах из старых ящиков, связанных гниющей бечевкой, приплывают чужеземцы с распухшими от москитных укусов лицами; они выходят из джунглей, на высохших кровоточащих ногах идут по горной тропе, через пыльную окраину города, где люди присаживаются в ряд у глинобитной стены посрать, а стервятники дерутся из-за рыбьих голов; они высаживаются десантом в парк на лоскутных парашютах. Их забирают копы и ведут в гигантскую общественную библиотеку, где чужаков регистрируют. Бумажки с данными накалывают на гвоздики и относят в сортиры.
Над Городом разносятся запахи с кухонь, висит в воздухе дымка опиума, гашиша и смолянистый красный дымок из котлов с варящимся яхе; ароматы джунглей, морской воды, стоячей загнившей реки, засохшего говнеца, пота, запревших бабьих радостей и бабьих совестей. Поют высокогорные флейты, играют джаз и бибоп, звучат однострунный монгольский инструмент и цыганские ксилофоны, арабские волынки-гайта. На Город обрушивается эпидемия жестокости; стервятники поедают беспризорные трупы. Кладбища закрыты, хоронить воспрещается.
Альбинос щурится на солнце, мальчишки сидят на деревьях и лениво мастурбируют; больные, съедаемые неизвестной болячкой, плюются в прохожих и кусают их, позволяя вшам и прочим паразитам перебираться на здоровых. Стоит вусмерть упиться и проснешься наутро в одной кровати с одним из зачумленных безликих уродов, который всю ночь изощрялся, пытаясь заразить тебя своей хворью. Правда — в том, что никто не знает, как болезни передаются, и заразны ли они вообще.
Да, яхе меняет капитально. Примешь его — и не быть тебе прежним. Буквально. Откуда берется терпимость к ядам наркотика, которая длится и длится? Стоит любому иному препарату — кроме джанка — выйти из организма, как приходится все начинать сызнова (устойчивость сохраняется максимум тридцать шесть часов). От яхе же устойчивость длилась два месяца с того момента, как я принял его в Колумбии. Потом, когда я убился яхе в Пукальпе, меня ни разу не вырвало. И почему я задрых, приняв вытяжку алкалоида? Тут нужен химик, он поможет шире копнуть и не запутаться.
Продолжаю разбирать записи в блокноте:
Мокоа
Сколько ни сопротивляйся, а местные вызывают отвращение подобно тому, как ипохондрик вызывает болезнь. Однако со временем их контроль над тобой пропадает.
Манта
В луже коричневой загнившей воды валяется туша хряка. Стервятники пируют.
Перу
Военные офицеры здесь джентльмены старой закалки. Как-то у нас застряла в канаве машина; мимо проезжал грузовик с солдатами в кузове — остановился. К нам вышел пожать руки офицер (не шофер!). Он лично проследил за тем, как нам помогли выбираться, затем еще раз пожал всем руки, залез в грузовик и был таков. То же самое случалось и в прочих местах, когда доводилось общаться с военными. В Эквадоре у офицеров повадки легавых.
Южная Америка не принуждает человека к аморальному поведению. Можно быть гомосеком, употреблять наркоту и при этом никто не мешает подниматься по социальной лестнице. Если ты, конечно, хорошо образован и прилично воспитан. Здесь высоко ценят образование и хорошие манеры. В США приходится себя вести аморально, иначе рискуешь загнуться от скуки. Оппенгеймер [207] — и тот преступник, но его терпят, потому как преступник он полезный. Не ошибетесь, если любого интеллектуала в Америке назовете преступником.
Полиция никого не гнобит, не унижает, не пытается воздвигнуть пропасть между населением и собой. То же самое я наблюдал в тюрьмах: охрана запросто пьет кофе с зэками, смеется с ними и шутит, в общем, даже не пытается отличаться от заключенных. Тюремщики знают: они — не зэки, и того им хватает. В Южной Америке заключенные чуть ли не свободнее наших «свободных граждан». И не потому, что охрана их не избивает. В американских тюрьмах — особенно в южных штатах — царит такое насилие, какого здесь не ведают.
Средний перуанец — почти всегда бывалый гомосек, воробей стреляный. Однажды в порту Пукальпо я повстречал мальчика-итальянца — гомосека, но не явного. У него был младший брат: брутальный, эдакий мачо. Старший признался, что голоден, а есть нечего. Я же ответил: «Давай позже съедим по сэндвичу в Акапулько. И братишку приводи — вдруг он тоже от сэндвича не откажется». Пацан пришел без брата, зато принес Библию с посвящением от своего «друга, шефа контаманской полиции». Продавец мебели нежно погладил мальчугана по затылку и подметил: «Друг-то особенный, э?»
Перуанцы видят, на кого ты смотришь. Глядишь на мальчиков — враз подмечают.
Пукальпа
На дереве сидят два пацаненка и следят за шлюхой в розовом платье. Сколько в них жизни, сладкой невинности.
