Владислав Бахревский - Аввакум
– В монастыре есть дивный список с чудотворной иконы Ефесской Божией Матери, – сказал Алексей Михайлович Федору наедине. – Икона прислана от Константинопольского патриарха Луки самой Евфросинье. Помолись перед иконой с верою. Может, и пошлет Бог здоровья тебе на радость, отцу твоему в успокоение.
По дороге Алексей Михайлович подсадил в свою карету пропыленного, белого как лунь странника.
– В монастырь идешь?
– В монастырь. Поживу хоть с месяц, ноги от дорог уж больно зудят.
– А разве монахини пускают в свой монастырь на житье мужчин?
– Так я в Богородицкий иду, в мужской. Его тоже матушка Евфросинья основала.
– Ты вот по белу свету ходишь… Велика ли слава у святой?
– Велика, государь! Сильная святая. Она, может, из русских-то женщин первая дошла до святого града Иерусалима. Там и предала Богу душу… Она ведь – княжна! – Старичок разошелся, распалился. – Знаешь, как в миру-то ее звали? Предслава. Отец ее, князь Георгий, мужа ей искал среди, как сам он, князей, а она избрала себе самого Иисуса Христа, В те поры монастырей женских в наших краях не было. Так она при Софийском соборе жила, книги переписывала. Великая была книжница. У нее и в монастыре монашки книги переписывали. Грамотеев было больше, чем нынче. Про нее, слышь-ка, что рассказывают. Она и в миру, в княжнах, все Богу молилась. Ей говорят: «Зря лоб бьешь, коли в царские одежды наряжена». А она перед охульниками платье-то скинула, а под платьем у нее власяница да железы.
Алексей Михайлович улыбнулся:
– А еще что рассказывают про святую?
– Многое что! Она ведь прозорливая была. Батыя предсказала за три года до пришествия. Только никто не внял ее словам. Кто он такой, Батый? Откуда? Праведная была, праведная! У нее в монастыре инокини-вдовицы от инокинь-девственниц отдельно жили.
Государь улыбался и качал головой.
– Спасибо за рассказ, добрый человек. Что ты мне пожелаешь на прощанье?
– Мира, государь-батюшка. Я по всей Белой Руси прошел. Грабежи, слезы…
Государь помрачнел.
– Будет мир. Будет. Вот тебе грош на пропитание.
– Ты бы мне рубль дал. Разве у царя мало рублей?
– Мало, Божий человек. Не чаю, где добыть. Грошик возьми, не осудя. Все рубли у меня на счету.
Старик странник уже был высажен из кареты, но карета не трогалась.
– Благослови же меня! – попросил царь странника.
А тот с удивлением разглядывал грош, перешедший к нему из царева худого кармана.
– Бог с тобой! – сказал старик и махнул рукою по воздуху.
И все стоял в клубах пыли, все глядел на золоченые, коврами крытые кареты. На коней, от сбруи которых так и полыхало: серебро, дорогие каменья.
А рубля несосчитанного нет.
– Плохи, царь, твои дела, – сказал старец и спрятал грошик куда понадежнее – на грудь.
Борис Иванович Морозов, ехавший с царем в карете, не выдержал и спросил своего воспитанника:
– Почему ты ему дал грош?
– Пусть народ знает, что у царя всякий рубль на счету.
– Ты это сказал ему, но что ты скажешь мне?
– Старик большой враль. Власяницу под царским платьем показала не охульникам, а детям своим не Евфросинья Полоцкая, никогда не бывшая замужем, но жена князя Дмитрия Донского Евдокия, в иночестве Евфросинья Московская. Нашествие Батыя и разделение инокинь на вдов и девственниц – то деяния Евфросинии Суздальской, невесты брата Александра Невского, дочери мученика князя Михаила Черниговского…
– У тебя дивная память, государь, – сказал Борис Иванович, печально улыбаясь. – А я совсем старик. Не понял твоего иносказания…
– Борис Иванович, миленький! Кривишь душой. Жадности во мне, сам чувствую, прибывает. Но и то правда, что денег в казне негусто.
– Что же не пошлешь мастеров поискать серебряной руды за Камнем, в Мангазее, в Даурах?
– Рудознатцев мало. В Мезень искать слюды, золота, серебра князь Милорадович послан, на Двину – полковник Кемкен. Ему указано обозреть алебастровые горы, варить соль из морской воды, руды искать. На Канин Нос, на Югорский Шар, – дьяк Шпилькин поехал… Потому, Борис Иванович, и нужна Рига, чтоб ближе к немцам быть. У них многое в заводе такое, чего у нас нет. Слышишь?
– Колоколами встречают.
– Помолиться хочется. Хорошо помолиться. Где-нибудь над озером, среди елок.
Борис Иванович потянулся вдруг к царю рукой, по щеке бородатой погладил.
– Ты для меня, великий, грозный, все тот же отрок… Уж терпи! Царям на роду написано всегда и везде быть с многими людьми.
1210 июня приехал и был принят царем посол цесаря Фердинанда III дон Аллегрети. Прием вел спешно вызванный из Москвы думный дьяк Алмаз Иванов. Посол ехал на Псков и в Вильну посредничать на съезде московских и польских полномочных посольств. Потому за доном Аллегрети и ухаживали с пристрастием.
На пиру стол наряжал Матвей Васильевич Шереметев.
Как все Шереметевы, он был высок ростом, в плечах широк. Шел не бородою вперед – грудью. Однако, не в пример родственникам, глядел на людей, на белый свет весело, надменностью от житейского моря не отгораживался. Государь почуял в нем это и полюбил.
Дон Аллегрети, опекаемый Шереметевым, на пиру не упорствовал, чаши пил, как положено, до дна. И уж в который раз усидеть за русским столом до последней здравицы не смог. Опять вышло за упокой – унесли.
Отъезд послу был назначен на утро, но уехал он уж после обеда, а на обеде спросил Алмаза Иванова:
– Куда царское величество ведет свое великолепное войско, какие города собирается присоединить к своей короне?
Алмаз Иванов побледнел:
– Нам царского величества мысль ведать немочно. Да и спрашивать о том страшно.
Дон Аллегрети дал попятную:
– Однажды у испанского короля ближние его люди спросили, куда он собирается направить свои корабли. И он сказал им: «Если бы я ведал, что моя рубашка знает мои планы, я бы ее, с тела сняв, в огонь бросил!»
Вслед за доном Аллегрети отправился в Вильну Никита Иванович Одоевский. Ему государь доверил наводить поляков на ум, чтоб они избрали в короли его царское величество.
– Где им степеннее меня, сановитее да спокойнее сыскать? – сказал Алексей Михайлович боярину по-свойски. – Со мною добрый мир устроится. Ты скажи им это без хитростей, по-человечески… Скажи им: ради их спасения на шведов иду. Но это уже не прямо. Езжай спокойно, к сыну твоему моих докторов велю приставить.
Царь успокоил, да Бог-то не дал здоровья Федору Никитичу. Уже через неделю пришлось Алексею Михайловичу отписать Одоевскому о смерти сына.
13Государь медленно, но неотвратимо двигался к Риге за своими воеводами. 17 июля его приветствовал в Друе воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин.
