Анатолий Черняев - Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991
Мы не должны бояться. И перед всем миром нам пристало выглядеть людьми, которые готовы пойти до конца в своей революционной перестройке.
Одни говорят о конвергенции (Гэлбрейт, например), другие говорят о непредсказуемости Горбачева. Пишут о его сюрпризах. «Вашингтон пост» опубликовала статью под названием «Два Горбачева». Ну что ж, им трудно пока соединить в одно наше стремление к миру, сотрудничеству, добрососедству и социалистический характер нашей перестройки. Мы сами эту диалектику еще не освоили как следует.
Так что не надо удивляться, что там тоже не могут свести концы с концами и все ищут какой-то подвох со стороны Горбачева, какой-то поворот Кремля, который, оказывается, и перестройку задумал, чтобы обмануть Запад, усыпить бдительность.
(Горбачев зачитывает цитату из «Вашингтон пост». В статье приводятся слова одной из собеседниц Горбачева о нем: «Он как посмотрел на меня, так я вся сжалась»).
Мы не можем не меняться. Но меняться в рамках социалистических ценностей. В этом — смысл нашего девиза: больше демократии, больше социализма. Но на каждый случай не накланяешься: все-таки 280 миллионов.
Где-то кто-то что-то сказал и уже загудели — караул! Вот «Память». Там верховодит сомнительная публика, тонкий слой с монархическим уклоном, не говоря уже обо всем остальном. Но масса-то включилась в движение по соображениям вполне нормальным. Хотят сохранить памятники старины. Это же надо различать. Надо же уметь работать. Или в Белоруссии, на Украине… Писатели выступили за сохранение собственного языка, за его развитие. Что тут плохого? Это же наше богатство, наша сила: в разнообразии, в том числе и в многообразии языков. Да мало ли разных проблем подобного рода.
А чиновничество — народ такой… Для чего им революция? Он — в номенклатуре. Это как все равно в прежние времена: поместье дали, и уже никто не отберет. А народ смотрит на все это. И для него это как прежде: одного барина убрали, другого поставили… Обо всем этом надо думать. И прикидывать на нашу главную линию. Мы же социализм обновляем. Мы же хотим ему новое качество придать.
И не пугаться по поводу всяких нелепостей, которые, естественно, выскакивают теперь при нашей-то гласности, не кричать по каждому такому поводу: конец, мол, перестройке.
С 1 января переходим на хозрасчет. Надо идти смелее. Но не ломать через колено. Не так, чтобы рабочий на улицу вышел. Тогда худо. Но, с другой стороны, и не так, чтобы делать, ничего не меняя, уповая на привычное сознание: куда, мол, оно, начальство, денется: все равно зарплату выплатит.
Я не встречал ни одного директора завода, который считает, что ему в будущем году будет лучше, чем в этом.
Если мы остановимся в реформе, то придется брать из сберкасс деньги, чтобы зарплату людям платить. И Центру надо мозги поворачивать, и на местах. На то и революция. Иначе — чепуха. Иначе так, как уже 40 лет идем…
Очень важно, что в этом нашем разговоре по итогам Вашингтона мы, каждый из нас то и дело соскальзываем на проблемы нашей перестройки. Очень хорошо. Здесь сказывается объективная связь между внешней и внутренней политикой. А без понимания такой связи ничего у нас не получится.
Перестройка начинает прививаться и в Москве, и на Украине, начинает действовать на всех. И пора кончать с иждивенчеством и Центра, и мест. В этом кивании друг на друга и тот, и другой может быть и прав и неправ. И не должно у нас быть такого отношения, чтобы сначала одно звено включилось, потом другое. Надо налегать на перестройку во всех звеньях.
Новый этап перестройки требует огромного мужества и величайшей деловитости. Если бы не было революционного масштаба, может быть, и поколебаться было бы простительно. Но при том, что и как мы задумали, ничего не выйдет, если не будет последовательности и твердости в осуществлении задуманного.
Предстоящий год — год партконференции. Нам надо сформировать концепцию конференции. Все обсудим в январе. Прошу всех поразмышлять.
Перестройка — это демократизация и общества, и партии. На конференции придется просмотреть все звенья нашей политической системы. Причем с учетом того, что уже полгода будем работать в условиях хозрасчета.
Все институты демократии должны быть поставлены на рассмотрение и главное — партия… Чтобы сделать ее действительно политическим авангардом, освободить ее от не свойственных ей функций.
Вот вчера в Оргпартотделе совещание было. Интересные выступления. Товарищи говорят: два аппарата правят страной, полный параллелизм и даже конкуренция. А в конечном счете все подбирает под себя секретарь обкома.
Вот ведь как: мы тут принимаем одно решение за другим, а ничего не меняется. Потому что партия держит у себя все: от встречи с Рейганом до хомутов и картошки. А это очень плохо сказалось в прошлом и продолжает сказываться не только на хозяйстве, но и на идеологии, на духовной сфере.
Везде нам предстоит возродить ленинскую концепцию партии в новых условиях. Роль партии усложняется: теорию разрабатывать, политику формулировать, обеспечивать идеологию перестройки, иметь кадровую политику, перестроечную национальную политику. Огромная масса дел!
Очень важный этап: переход от одного состояния в другое. Мы уже почувствовали: там, где партия начинает отходить от хозяйственно-административных дел, ослабляется все остальное. Потому что привыкли, потому что не умеют и не хотят отвечать за свое дело. Это мы почувствовали везде. Многое, впрочем, идет от того, что мы сами еще не осмыслили этого перехода. Необычайно сложный этап предстоит. И вместе с тем весь социализм, весь образ жизни надо осмыслить по-новому. Если мы не осмыслим роль партии, все будет трещать.
Партия нового этапа на новом этапе. Вот почему очень серьезно надо подготовиться к конференции и основательно посоветоваться с Лениным.
… Об анонимках. Надо кончать с этим. В условиях гласности это бессмысленно и нелепо. В ЦК из всех писем, которые поступили, 6 % — анонимные, но подтверждение нашли только 2 %.
Кое-кто высказал сомнение. Но Горбачев ядовито осмеял эти сомнения. Впервые по письмам трудящихся на Политбюро был поставлен вопрос о ликвидации имени Брежнева на объектах.
1987 год — пик перестройки
Если прибегнуть к кантовскому понятию «феноменальный мир» или шопенгауровскому — «мир как представление», то можно признать, что в этом смысле она шла на подъем. Гласность мощно заявила о себе уже как «свобода слова», все больше отрывалась от понимания ее как идеологического инструмента КПСС. Она создавала совершенно новую атмосферу в обществе, все больше откликаясь на столько лет подавлявшуюся потребность его в правде и честности на линии «власть — народ».
