Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
марта, как всегда о страдании: “Умереть... Боже мой! Умереть! Довольно с меня! Умереть
тихой смертью с прекрасной арией Верди на устах...”
Два месяца в новом городе, несколько слов о нем. “Как я смела судить о Неаполе в
прошлом году? Разве я его видела!” Два месяца с новыми людьми - о них ни слова. Два
месяца почти полного пропуска в записях... и вдруг: умереть! Как раздражают ее частые
возгласы, мольбы, заклинания, вопли! На самом же деле, их меньше, они так выпирают в
теперешнем тексте, потому что сокращена, выброшена живая жизнь, в результате которой
и раздаются эти восклицания. Публикаторы уверенно делают из даровитой юной
писательницы завзятую графоманку, человека, начисто лишенного художественного чутья
и живого ощущения жизни.
А она сомневается, мучается над своими ежедневными записями. Подчеркиваю,
ежедневными.
“Если бы я писала с перерывами, может быть, я могла бы... но эти ежедневные заметки
заинтересуют разве какого-нибудь мыслителя, какого-нибудь глубокого наблюдателя
человеческой природы... Тот, у кого не хватит терпения прочесть все, не прочтет ничего и
ничего не поймет. (Подчеркнуто мной - авт.)” (Запись от 16 мая 1877 года.)
А что же все-таки было в эти два месяца? Ответ прост - был граф Александр Лардерель.
Помните, тот молодой распутник, уже встреченный ею однажды в Неаполе? Сын
французского графа и итальянской княжны, родственник Боргезе и Альдобрандини, через
свою сестру и свойственник короля Виктора-Эммануила II, постоянный герой светской
хроники, развратник и пьяница. Куда же он делся? А туда же, куда и все остальные. Канул
в Лету. Ее маме эта история, как и многие другие, не нравится. Сначала, понимаете ли, нравилась, когда хотела дочь выдать замуж, а потом, когда все закончилась фиаско, нравиться перестала. К тому же образ разрушает, ангела с пьедестала низводит.
Но странная штука история, извлекает многих из небытия, казалось бы навсегда
похороненных.
На следующий день после приезда, мадам Башкирцева, ее дочь и Дина, облачившись в
черные накидки с капюшонами, в черных масках, скрывающих лицо, отправляются на
карнавал, ради которого они и прибыли в Неаполь. На каретах никуда не проехать, можно
пройти только пешком. По улицам могут двигаться только украшенные колесницы. Крики, возгласы, вопли, переходящие в какой-то единообразный вой. От шума закладывает уши.
- Это что? - интересуется Мария у проводника, знакомого еще по прежнему приезду
аристократа Альматуру.
- Да ничего, это неаполитанский народ.
- И всегда так бывает?
- Всегда.
В этот день бросают coriandoli. Это итальянское слово в дореволюционном издании
ошибочно переведено, как конфекты с известью или с мукой. Конфектами назывались в то
время конфеты. Хороши же конфеты с известью! На самом деле coriandoli - это конфетти, мелкие разноцветные шарики на муке или извести, которые бросают в толпу. “Кто не
видел, тот не может себе представить эти тысячи протянутых рук, черных и худых, эти
лохмотья, эти великолепные колесницы, эти движущиеся руки, эти пальцы, беглости
которых позавидовал бы сам Лист”. ( Запись от 11 февраля 1877 года.)
На карнавалах и празднествах в те времена и до окончания 19 века происходили баталии
конфетти и серпантина. Пришедшие из Италии и Испании, подобные праздники
постепенно захватывают всю Европу. Вот как описывает русский художник Александр
Бенуа Mardi Gras (масленичный карнавал - франц.) 1897 года в Париже в своей книге
“Мои воспоминания”:
“ Основой же программы фестиваля была баталия конфетти и серпантинов. То и другое с
тех пор утратило всякую прелесть и превратилось в нечто избитое... но тогда это было
ново, и самая эта новизна, отвечая расположению парижан всецело отдаваться всякой
забаве, превращая толпу в массу каких-то одержимых и бесноватых. Описать все это
трудно, но достаточно будет указать на то, что к четырем часам все бульвары, включая
бульвар де Севастополь, были до того густо засыпаны пестрыми бумажками, что по ним
ходили, как по сплошному мягкому, густому ковру. И ковер этот покрывал не только
тротуары, но и срединное шоссе, по которому движение экипажей было на несколько
часов прервано. В свою очередь и деревья были сплошь опутаны и оплетены бумажными
лентами-змейками, местами перекинутыми с одной стороны улицы на другую, образуя
своего рода сень, что одно придавало парижскому пейзажу какой-то ирреальный вид.
Я наслаждался чрезвычайно, но мое наслаждение было ничтожным в сравнении с тем
боевым упоением, которое овладевало моей женой: я просто не узнавал ее, я никогда не
предполагал, что в ней может проснуться такая якобы “вакхическая” ярость. Целыми
фунтами покупали мы у разносчиков мешки с цветными конфетти, но не успевала моя Атя
получить такой мешок на руки, как он уже оказывался пустым, и приходилось покупать
новый. Есть что-то соблазнительное в том, чтобы сразиться с людьми, совершенно
незнакомыми, и “влепить им в физиономию” целую охапку таких бумажек, да еще
норовить, чтобы они попали им в рот”.
На подобном, только неаполитанском карнавале, Мария флиртует с графом Лардерелем, которого она засекла еще утром в гостинице и чтобы проверить, он это или не он, якобы
случайно ошиблась дверью, войдя к нему номер. Она старательно делает себе английский
акцент в итальянской речи.
Сделаем здесь одно маленькое отступление, которое я давно хотел сделать. Напомним, что
Муся хорошо знала разговорный русский, английский, итальянский языки, читала по
латыни, а уж французский был просто ее родным языком, она на нем думала, говорила, писала; писала, правда, с ошибками. Русские вообще в те годы славились в Европе
знанием иностранных языков. Это была самая образованная нация в мире. Нелишне
процитировать здесь князя Сергея Волконского, писавшего в своих воспоминаниях
примерно об этих годах:
“Его жена ( живописца Марианечи - авт.) была черная, вострая тосканка, очень некрасивая
и очень говорливая. Я ездил к ним в деревню, на виллу Муджелло. От нее в первый раз
услышал я фразу, которая впоследствии мне уши прозвонила. Когда зашла речь о том, что
русские хорошо говорят на иностранных языках, она сказала: “ La loro lingua e tanto difficile, che poi tutte le altre lor sembrano fasili. Ecco...” (Их язык так труден, что после него
все другие языки им кажутся легки). Это объяснение, которое каждый провозглашал как
