Дэни Вестхофф - Здравствуй, нежность
Глава 20
И хотя моя мать никогда не поддерживала правых, она долгое время оставалась, насколько я помню, близкой к генералу де Голлю, который в ее воображении был человком, ниспосланным Провидением, — не следует забывать, что моя мать была дитем войны. Она сочувствовала его курсу в Алжире, особенно его политике деколонизации. Осенью 1960 года она вместе с Флоранс Мальро и ста девятнадцатью другими подписантами поставила свою подпись под «Манифестом 121».[38]
Эта группа интеллектуалов, художников и преподавателей университетов — в основном сторонники левых — опубликовала в журнале «Веритэ-Либертэ» «Декларацию о праве на неповиновение в алжирской войне». Этот манифест был призван отразить протестные настроения французской общественности против войны в Алжире, против политической роли армии в этом конфликте, против пыток и роста милитаризации, что шло вразрез с принципами нашей демократии.
В результате этого дом родителей моей матери, № 167 по бульвару Мальзерб, был взорван, причем через несколько минут после возвращения моего деда, который заметил, не придав этому особого значения, нечто, похожее на грубо перевязанный пакет, на тротуаре возле дома. Это произошло через несколько минут после того, как он вошел в лифт, нажал кнопку четвертого этажа, поднялся на свою лестничную клетку, вставил ключ в замок и открыл дверь — после этого раздался сильный взрыв, разбивший все витрины в окружающих зданиях. Подозрение пало на ОАС, секретную военную организацию, протестующую против независимости Алжира. Одна мысль о том, что ее отец мог быть убит во время этого теракта, притом что он не имел никакого отношения к «Манифесту», а его дочь давным-давно покинула родной дом, привела мою мать в ужас.
Если она и решила высказаться по поводу Алжира, то лишь потому, что она чувствовала себя вовлеченной в этот конфликт. Она жила в состоянии крайнего стресса, в который страна была ввергнута в то время; она знала о «ратонадах»,[39] о нападении полиции на бульваре Бон-Нувель, об убийствах алжирцев и она думала, что это — явный перебор и что необходимо остановить эту бойню.
В отличие от Сартра (а его взрывали три раза), который открыто выступил против конфликта в Юго-Восточной Азии в начале 1970-х годов, она не принимала ничью сторону и ничего не писала на политические и национальные темы. Несмотря на все свое возмущение ужасами этой войны, она не составляла манифестов против американского присутствия в Юго-Восточной Азии и против массированных бомбардировок во Вьетнаме, в Лаосе и в Камбодже, в результате которых погибали тысячи мирных жителей. Но она считала, что обладала достаточной мерой личной свободы, чтобы вмешаться в происходящее. Писатель не должен интересоваться политикой, если только она не касается его непосредственно. «Писатель — это дикое животное, запертое с самим собой. Он смотрит — или не смотрит — за пределы своей клетки, что зависит от ситуации». Если бы в список тех, кто подписал «Манифест», можно было бы добавить Джоан Баэз, Джейн Фонду и Нормана Мейлера, также выступавших против этой войны, это бы было заявление гораздо большего масштаба, своего рода «Манифест 50 000». Растущая оппозиция в Соединенных Штатах и протестные движения во всем мире, трибунал Рассела,[40] созданный для расследования военных преступлений американцев британским философом Бертраном Расселом совместно с Жан-Полем Сартром, к которому вскоре присоединились Симона де Бовуар, Жизель Халими и еще человек тридцать, включая трех лауреатов Нобелевской премии мира — всего этого оказалось достаточно, чтобы способствовать началу Парижских переговоров о восстановлении мира во Вьетнаме и прекращению военных действий со стороны США. Для Ричарда Никсона это стало главной темой его предвыборной кампании.[41]
Если я так много внимания уделил теме войны во Вьетнаме, то исключительно для того, чтобы показать, что она стала для моей матери, равно как и для моего отца, реальной проблемой. Я помню, насколько были возмущены мои родители, да и общественность, военными действиями. Тем более что война продолжалась все мои детские годы — с 1965 по 1975 год.[42] Пресса в то время выполняла совсем иную роль, чем сегодня, она еще не была вытеснена Интернетом и, отличаясь независимостью, еще позволяла себе публиковать самые разные мнения и идеи; пресса тех лет еще не отражала интересы лишь видных промышленников и финансистов. Мне было шесть или семь лет, но я очень хорошо помню, что не проходило и дня, чтобы французская пресса не писала о событиях во Вьетнаме. И я помню, в частности, слово «Милай», которое часто проскальзывало в разговорах.
Милай[43] — это небольшая деревня, которую сначала сожгли, а потом всех ее жителей — женщин, детей и стариков, всего около пятисот человек — собрали вместе и расстреляли или же пытали, а затем убили. Это преступление было совершено отрядом американских солдат в марте 1968 года. Об этом злодеянии осенью следующего года рассказал журнал «Лайф», что вызвало сильное возмущение общественности, рост пацифистского движения в США и усиление оппозиции этой войне во всем мире.
Когда тебе всего шесть или семь лет, трудно себе представить, что такое массовое убийство гражданского населения, но я смутно помню, каков был гнев моей матери, какова была боль, пронзившая ее, словно шпага, такая острая и резкая, что она буквально вся горела. Годы спустя мы случайно упомянули Милай. Тогда у меня было чувство, что для нее, помимо этой ужасной истории, этих детей, этих женщин и стариков, которых убили таким ужасным образом, навсегда исчезла существующая картина мира, освободив место для совершенно другой. Был образ Америки — красивой, сияющей, расцвеченной, веселой, жизнеутверждающей. Это был образ страны «светловолосых загорелых джентльменов, которые в один прекрасный день высадились в нашей стране на танках […] Это было замечательно». Матери было суждено видеть это в конце августа 1944 года, наблюдать торжество этой сильной Америки, справедливой, любящей свободу, протянувшей нам руку помощи в трудные годы нацистской оккупации; Америки, которая, казалось, с тех пор так и несла на себе эту победную тогу. И вот эта самая Америка теперь как будто ушла в прошлое, движимая тем же самым насилием, теми же слепотой и глупостью, с которыми ей приходилось бороться двадцать лет назад.
Милай стал таким же клеймом, как и многие другие отвратительные преступления, совершенные в ходе Второй мировой войны. С понятиями нации, расы, идентичности, философии и культуры связаны понятия добра или зла. Нельзя думать об этих проблемах отстраненно, оперируя интересами неких национальных, общественных или политических групп, будь то немцы, черные, кхмеры, турки, японцы, социалисты, французы, евреи, партизаны или анархисты. Моя мать не выносила, когда о других судили по их «расе», когда кого-то ставили выше лишь потому, что он ариец, еврей, бедный или богатый. Наши беседы всегда приводили нас к заключению, что самое важное и самое главное — это человек, его совесть, его ответственность за свои действия, мотивы, а не «мотивирование» (она ненавидела это слово), которые могли привести к совершению самых варварских поступков. Мы соглашались с тем, что человеческим существам очень трудно избежать слабостей. Существовала инквизиция, драгонады,[44] Орадур-сюр-Глан[45] и будет еще много подобного. Это было ужасно, шокирующе, но неизбежно. И в этом прослеживалась некая фатальность, которую могла объяснить лишь неотвратимость, а этому моя мать противопоставляла лишь свои убеждения, а чаще всего свое смирение. Единственный вопрос, которым она задавалась постоянно, звучал так: почему? А теперь появился другой: как? Почему всегда «те же идиоты» бомбят Вьетнам, Камбоджу, Косово, Афганистан, заставляют голодать целые страны? Убийство Кеннеди внезапно изменило лицо Америки, и оно еще изменит лицо всего мира. Мы думали, что его смерть была важным поворотным пунктом в истории нашего мира, что отныне интересы нации будут все более и более уступать место частным интересам. Прошло двадцать пять лет, и мы вновь обсуждаем угрозы интересам нашей свободы, ограничение пространства для маневра наших лидеров, все чаще уступающих силам финансистов и военных промышленников.
