В. Стамбулов - Намык Кемаль
После этого Сулейман-паша вновь бросился во дворец. Отталкивая караульных и лакеев, которые пытались его удержать, он ворвался к Абдул-Азису, которому сообщил о его низложении, прочитав ему затем фетву шейх-уль-ислама.
В то время как Абдул-Азис в ярости осыпал Сулейман-пашу самыми отборными ругательствами, залпы броненосцев извещали уже население о событии. Только тогда султан понял, что все кончено, и подчинился, после чего его немедленно перевезли в старый дворец Топ-Капу.
Переворот был совершен. Через два дня, рескриптом на имя великого визиря, новый султан заявлял, что: «империя будет реорганизована в соответствии с нуждами народа и таким образом, чтобы предоставить всем без различия подданным насколько возможно полную свободу». Далее говорилось о «благосклонном внимании к Совету министров, о справедливом применении законов и об уменьшении цивильного листа».
Первые дни после переворота были буквально праздником для всей империи. В Стамбуле ликование населения не знало пределов. Мало кто подозревал, что смена Абдул-Азиса менее всего означала ликвидацию деспотизма. Турки радовались как-будто наступившей весне свободы. Заговорила пресса, перед политическими заключенными открылись двери тюрем. Магозская крепость также выпустила своего узника в тот момент, когда Намык Кемалю уже казалось, что он не выйдет живым из своего мрачного заключения.
Мидхат-паша был слишком умный и прозорливый человек, чтобы не видеть всего ничтожества только что возведенного им на престол султана. Но ему казалось, что достаточно окружить безвольного и поддающегося всем влияниям Мурада энергичными и преданными людьми – и опасность того, что он пойдет по стопам предшественника, будет устранена. Вот почему, в первые же дни после переворота, по требованию Мидхата, личными секретарями Мурада были назначены Зия-паша и Намык Кемаль.
Несколько лет спустя, в своей «почетной» ссылке в Адане, Зия-паша рассказывал:
«Был первый день моей работы во дворце. Мурад вызывал меня, давал различные поручения. Наступил вечер. Мне казалось, что вся работа окончена, когда внезапно мне сказали: „Вас требует падишах“. Когда я вошел, Мурад любезно сказал мне:
– Я порадую тебя хорошей вестью. Я немедленно возвращаю сюда твоих друзей.
Я не догадывался, о чем идет речь. Он понял это и, улыбнувшись, пояснил:
– Иди, немедленно скажи садразаму, пусть дадут телеграмму о вызове сюда Намык Кемаля и его товарищей.
Я так обрадовался этому распоряжению, что, позабыв об этикете, выбежал из залы и, несмотря на позднее время, отправился к великому визирю, находившемуся еще в министерстве.
Рюштю-паша встретил меня весьма холодно:
– В чем дело?
Не обращая внимания на его тон, я передал ему распоряжение Мурада. Рюштю страшно рассердился. Он заорал:
– Эфенди, мы покончили наши дела, время ли заниматься такой ерундой. Конец света, что ли, настанет, если эти баловники приедут на десять дней позже? Вы думаете мир рухнет от этого? Все это ваша затея. Неужели вы не нашли ничего другого сказать падишаху?
До конца жизни я не забуду этой сцены. Для меня стало ясно, что Рюштю-паша был злейшим врагом Намык Кемаля и всех нас. Я тоже вспылил и безо всяких обиняков дал хорошую отповедь садразаму, а на следующий день подал в отставку. Таким образом, я не оставался в должности главного секретаря султана даже и 24 часов».
Но все же распоряжение об освобождении Намык Кемаля было дано. Больной, истощенный лихорадками и начавшейся легочной болезнью, которая 12 лет спустя свела его в могилу, он плыл теперь на пароходе к любимому Стамбулу, радуясь, что пора испытаний кончилась и что для отечества, которому он готов был отдать свою жизнь, начиналась эпоха свободы и прогресса. Но в столице он застал совсем не то, чего ожидал и на что надеялся.
Как всякий верхушечный переворот, в котором не принимают участия широкие массы, переворот 30 мая не имел прочного фундамента. Мидхат и его сторонники низложили султана, являвшегося слишком махровым деспотом, но не осмеливались посягнуть на самый принцип самодержавия. Как когда-то янычары остановились перед уничтожением последнего Османа, так и одержавшая на короткий миг победу буржуазия не решалась покончить с династией. Такое положение могло удовлетворить лично недовольную султаном бюрократическую верхушку, но ни в коей мере не отвечало интересам и требованиям широких масс населения и даже наиболее передовой части национальной буржуазии.
Миллионное крестьянство осталось равнодушным к перевороту, не принесшему ему никакого улучшения его положения. Низший состав офицерства и радикально настроенная учащаяся молодежь также поняли после первых дней ликования, что смена падишаха не знаменует коренного изменения режима. Мидхат и его группа уже скоро почувствовали свое одиночество и отсутствие поддержки со стороны широких масс.
Дальнейшие события показали всю непрочность совершенного переворота.
Еще в карете, почти насильно везя наследника в сераскериат, Хуссейн-Авни обнаружил что-то неладное. Будущий падишах, под влиянием страха и чрезмерного употребления алкоголя, к которому он уже давно прибегал, то бормотал что-то невнятное, то впадал в нервные припадки. Во время возвращения во дворец, после церемонии провозглашения, это состояние настолько обострилось, что встревоженный Мидхат, сопровождавший нового султана, счел благоразумным остаться во дворце и не покидал его три Дня.
Созванные срочно врачи и вызванный из Вены психиатр Лейндерсдорф могли лишь констатировать начинающееся безумие, но сочли его временным. Однако последующие события оказали роковое влияние на Мурада. Первым из них была внезапная смерть Абдул-Азиса.
Переведенный вскоре из Топ-Капу во дворец Чераган на берегу Босфора, рядом с султанским дворцом Долма-Бахче, Абдул-Азис был найден, через пять дней после низложения, мертвым в своей комнате с перерезанными венами и артериями на руках. Созванные врачи, в том числе и иностранные, запротоколировали самоубийство, совершенное при помощи ножниц, за которыми за несколько минут до смерти Абдул-Азис посылал к своей матери.
Меньше всего, конечно, Мурад был склонен сожалеть об исчезновении дяди, который всю жизнь был его кошмаром и причиной бессонных ночей, проведенных в страшном ожидании дворцовых палачей, но чераганская трагедия вызвала в его воображении всю опасность его собственного положения среди ненавидящей его дворцовой камарильи. Перед ним вставал образ его брата, всегда любезного, лицемерного Абдул-Хамида, замыслы которого были ему слишком хорошо известны. Ему достаточно было вспомнить о холодных, глубоко спрятанных в орбиты глазах наследника, чтобы холодный пот выступил у него на теле и чтобы его воображение начинало ясно рисовать сцену, в которой ему придется играть роль Абдул-Азиса. В том, что смерть дяди дело рук Хуссейн-Авни, у него не было ни малейшего сомнения. Впрочем, уже тогда иностранная пресса иронически писала, что с Абдул-Азисом покончили самоубийством.
