Родерик Грэм - Мария Стюарт
Поскольку королева не созывала парламента, он, строго говоря, был незаконным, но присутствие трех сословий давало ему необходимую власть. Нокс произнес проповедь, призывая включить в договор религиозные вопросы, и умолял исключить католическое духовенство из состава второго сословия. Этого не произошло, но в любом случае большинство католических клириков не появилось на заседаниях. Одним из первых действий парламента стала просьба спикера Летингтона — его назвали «создателем прошений» — к Ноксу сформулировать исповедание веры. Оно признавало протестантизм официальным исповеданием и вполне могло быть написано в Женеве. Парламент пошел дальше, запретив в Шотландии мессу и полностью отвергнув власть Рима. Празднование Рождества и Пасхи было запрещено как папизм и идолопоклонничество, однако мудрые законодатели оставили в неприкосновенности языческий праздник Хогмани[43]. Шотландия теперь стала полностью протестантской страной, и во Францию к Марии отправили посольство, прося ее принять все эти изменения и ратифицировать Эдинбургский договор. Именно тогда лорд Джеймс Стюарт прибыл «узнать, что на уме у королевы». Он вполне разумно воздержался от прямого давления. Принятие Марией актов парламента Реформации имело огромное значение для спокойствия лордов, поскольку в 1555 году в Аугсбурге было достигнуто соглашение, призванное покончить с постоянными войнами и стычками между католической и протестантской партиями в Германии. Однако там главное положение гласило, что правитель может лично определять официальное вероисповедание подданных. Хотя Аугсбургский мир не распространялся на Шотландию, его можно было использовать как опасный прецедент, ведь Шотландия была не просто маленькой страной на северных задворках цивилизации, она подчинялась общеевропейским течениям. Поэтому то, что стало обычным в Аугсбурге, скоро могло стать камнем преткновения в Эдинбурге. Неудивительно, что Мария не признала ни договора, ни актов реформационного парламента, хотя и согласилась на принципиальную «дружбу» с Англией. Теперь, когда и Шотландия, и Англия принадлежали к лагерю протестантов, эта «дружба» была для шотландцев важнее «Старого союза»[44].
Тем временем Нокс произвел на свет версию «Книги дисциплины» и представил ее ассамблее реформистской церкви, которая, по сути, была первой Генеральной ассамблеей шотландской церкви. Первую версию отвергли, а консультативный комитет, которому предстояло ее переписать, расширили. Книга представляла собой далекоидущую программу преобразований в приходах — примерно соответствующих современным парламентским округам. Каждый приход должен был избрать комитет, или «сессию», который, в свою очередь, назначал пастора и школьного учителя, обязанного преподавать широкий спектр предметов. Сессии подчинялись синодам, которые включали в себя мирян, и все они вместе подчинялись ежегодной Генеральной ассамблее, которая теперь охватывала все духовное сословие. В проекте Нокса нашли место средние школы и университеты, а разный уровень оплаты делал трехступенчатое университетское образование доступным. Вся система должна была финансироваться из конфискованных доходов католической церкви. К несчастью, большая часть конфискованных владений церкви уже находилась в руках знати, не собиравшейся с ними расставаться, так что книга получила много похвал, но никакой финансовой поддержки. (Недавно одного влиятельного шотландского политика спросили, что бы он сделал сейчас с подобным законопроектом. Он ответил, что засыпал бы его похвалами, а затем попросил бы чиновников тихо похоронить его.)
Отнюдь не все шотландцы желали возвращения Марии; многие считали ее вероятной копией матери, и 9 августа Рэндолф сообщал Сесилу: «Многие хотят, чтобы она носа сюда не казала». Жена графа Хантли проконсультировалась со своими «духами» — она содержала целый штат ведьм — и ее уверили в том, что Мария «никогда не ступит на землю Шотландии».
Мария, однако, составила план действий без оглядки на мнение шотландцев: ее связь с Францией была разорвана, и теперь у шотландцев была правящая королева, хотели они того или нет. Все предпринятые ею шаги тщательно взвешивали — проявляются ли в них гонения или терпимость, — а ее выбор советников современники изучали столь же тщательно, сколь римские авгуры — внутренности жертвенных животных, если, конечно, не считать жертвенным агнцем саму Марию. Как бы там ни было, новая королева прибыла во дворец Холируд, которому предстояло стать ее домом на следующие шесть лет.
Когда Мария приблизилась ко дворцу с севера, со стороны холма Эббимаунт, его вид поднял ей настроение. Щедро изукрашенные каменной резьбой ворота, увенчанные гербом Якова V, вели в большой двор перед западным фасадом, отделанным в лучшем французском стиле. В северо-западном углу находилась квадратная башня, а старая церковь аббатства возвышалась с северной стороны. Аббатство было восстановлено после «Грубого ухаживания», но лишь формально: в числе его прихожан были только протестанты. В южной части дворца Яков V построил Королевскую капеллу, и именно она стала личной капеллой Марии. Вход вел во внутренний двор, на западной его стороне находились королевские покои, а на восточной — покои для придворных и государственных чиновников. Здание окружал большой королевский парк. В нем было три озера, а доминировала над ним вулканическая громада Трона Артура с потрясающими западными отрогами. В большом дворе было отведено место для турниров, позади главного здания располагались конюшни. Конечно, Холируду было далеко до великолепия Шамбора или очарования Шенонсо, но он вовсе не выглядел жалким и являл собой желанное укрытие от дождя. Подбежали грумы, чтобы принять лошадей, а Марии показали ее личные покои на втором этаже: зал приемов около пятидесяти футов в длину и двадцати в ширину; поспешно разожженный уютный огонь камина; спальня с большой кроватью. Слуги распаковывали то, что выгрузили с кораблей в Лите, — бблыиую часть вещей Марии все еще задерживали в Тайнмуте. Затем Мария осмотрела свою личную столовую, представлявшую собой закуток в двенадцать квадратных футов с камином. Все окна ее покоев выходили на запад. В целом дворец был убран довольно-таки убого, хотя из королевских окон открывался вид на сиявший праздничными фейерверками Эдинбург.
Когда стемнело, под окнами Марии в большом дворе собрался импровизированный оркестр и хор. Согласно Ноксу, «группа достойных людей с музыкальными инструментами и музыкантами приветствовала ее под окнами ее спальни». «Мелодия, — утверждал он, — ей очень понравилась, и она пожелала, чтобы они продолжали свои концерты еще несколько вечеров». Нокса там не было, однако Брантом был, и он дает совсем другое описание этого события: «Пять или шесть сотен молодчиков из числа жителей этого города собрались под ее окнами с несчастными дудками и пели псалмы так плохо и так редко попадая в тон, что вряд ли можно было петь хуже». Конечно, к тому времени Брантом стал уже убежденным врагом шотландцев, но для человека, воспитанного на придворной музыке Жаннекена и де Сермизи, первое столкновение с протестантскими псалмами, которые распевали по ночам, должно было стать большим культурным шоком.
