Кондратий Биркин - Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга I
— Прости, мой возлюбленный! Меня отравили!..
— Кто? Кто тебя отравил?! — воскликнул Христиерн, сжимая ее в объятиях…
Ответом ему был последний вздох красавицы. Покрывая поцелуями ее оледенелый труп, король дал клятву отыскать виновного. Подозрения пали на его же любимца Торбена Оксе, коменданта копенгагенского замка, пользовавшегося расположением покойной фаворитки. Секретарь Торбена шепнул королю, что расположение это простиралось далеко за пределы благоразумия. Приняв во внимание донос, но в то же время негодуя на доносчика, а может быть еще и на клеветника, — Христиерн приказал его повесить. Принеся эту жертву памяти своей фаворитки, король как будто позабыл о ней и даже не любил, чтобы ему напоминали о покойнице. Прошло года полтора со времени ее смерти, и однажды вечером король в присутствии многих придворных, подойдя к Торбену и дружелюбно положив ему руку на плечо, сказал:
— Слышали вы, мой милый, что про вас говорят?
— Не могу знать, государь!
— Будто Дивеке умерла от яда, приготовленного в вашем семействе, именно из опасения, чтобы вы не вздумали на ней жениться… Какая глупая выдумка, не правда ли? Вам, природному дворянину, могло ли когда в голову придти жениться на дочери бывшей шинкарки?
— Так точно, государь, я знаю, что есть подозрения, будто мои родные отравили Дивеке, но это гнусная клевета!..
— Однако вы не отрицаете, что она была отравлена?
— Так говорили…
— Поговорим откровенно, любезный Торбен, — продолжал король. — Правда ли, что вы были неравнодушны к Дивеке?
— Ваше величество изволили приказать казнить моего секретаря, клеветника…
— Казнить я его казнил, правда, но я мог и ошибаться. Его во всяком случае следовало повесить, хотя бы уже за то, что он подрывался под вас, своего благодетеля. Но, дело прошлое, потерянного не воротишь, и забвение — удел мертвецов… Скажите же мне теперь, что было между вами и Дивеке?
— Я уже говорил вам, государь…
— Торбен, вы все уклоняетесь от прямого ответа. Предположим, что вы любили Дивеке… Что ж тут необыкновенного? Она была очень хороша собой, даром что родилась и выросла в простонародье…
— Она была не только хороша, но истинная красавица!..
— Да, кроме того, была умна, умела завлекать и сама была способна увлечься… Кроткая, ласковая и простодушная, она легко привязывалась к каждому, кто только оказывал ей внимание… А вы, говорят, были к ней особенно внимательны…
— Правда, государь, в жизни моей я не встречал женщины очаровательнее и устоять от обольстительницы едва ли было возможно…
— Вы ее любили? — произнес король глухим, будто из могилы выходящим голосом.
— Если вы желаете непременно знать?..
— Желаю и приказываю!
— Я любил ее государь, любил так, что не могу и выразить.
— Господа, — обратился Христиерн к придворным, — послушайте же нежную, хотя и немножко запоздалую исповедь чувствительного Торбена… очень любопытно! Итак, вы объяснились с Дивеке?
— Да, государь!
— И прекрасно!.. Что же она отвечала вам?
— Сначала она отвергла мои признания…
— Чтобы потом вознаградить взаимностью! — досказал король, бледный и дрожа от ярости. — Обычный маневр коварного женского отродья, все они таковы, все… Ну, а потом, она, конечно, уступила вашим нежным требованиям… Как же? Когда? Где?.. Да договаривайте же, позабавьте нас… Не правда ли, господа, — продолжал Христиерн, обводя присутствовавших взглядом, напоминавшим им вспышки молнии, — очень забавная история?
— Очень забавная! — отвечал хор придворных, вторя державному запевале.
— Дело было летом, — начал Торбен, увлекаясь воспоминаниями и не подозревая, что исповедь, на которую его вызвал король, будет исповедью предсмертной, — летом, в одну из тех тихих, душистых ночей, когда сердце особенно восприимчиво к нежной беседе. Во дворце, помнится, был бал, я вышел из покоев на главную аллею, где встретил Дивеке… Счастливый случай, совершенно неожиданный…
— Случай — божество всемогущее! — ввернул Христиерн.
— Я спросил, почему ей вздумалось оставить бальную залу? Она отвечала мне, что там жарко, что она к тому же красоту природы всегда предпочитает всем ухищрениям искусства…
— Скажите, пожалуйста, какая поэзия… Далее?
— Далее, государь, мы вместе с ней восхищались и землей, покрытой богатой растительностью, и небом, усыпанным звездами; легко дышалось нам и невыразимо отрадно было смешивать вздохи любви с волнами ароматного воздуха… Я осмелился подать руку Дивеке, и тогда с большой аллеи мы своротили на тенистую, боковую. Шли молча, не желая нарушать таинственного безмолвия спящей природы, так чудно противоречившего звукам бальной музыки, изредка доносившейся до нашего слуха… Наконец умолкла и музыка; ее заменили гармонические речи Дивеке, неровные удары наших сердец… Дивеке созналась мне в своей страсти! Незабвенный вечер…
Торбен прочел свой смертный приговор. Цветы поэзии, которыми он прикрасил свой восторженный рассказ, он точно приготовил для собственной могилы. Легче было бы ему безнаказанно погладить спящую змею, нежели пробудить в сердце Христиерна два ядовитых чувства — ревность и разочарование.
Бледный, как мертвец, Христиерн вышел из комнаты не говоря ни слова. Торбен на другой же день был арестован и на созванном государственном совете обвинен в отравлении Дивеке… Нельзя же было обвинить его в счастливом соперничестве с королем?
— Хотя бы у него была бычья шея,[14] — сказал король на первом же заседании следственной комиссии, — палач ее отмахнет одним ударом!
Вопреки закону, постановлявшему, чтобы дворянина судили депутаты от дворянства, король в присяжные заседатели назначил двенадцать крестьян, имея в виду их ненависть к дворянству. Защищаясь на судоговорении, Торбен доказал свою непричастность к делу отравления Дивеке, прибавив, что ему нельзя вменять в преступления любовь к женщине простого звания, хотя и фаворитке, но все же не законной супруге короля. Присяжные, страшась гнева королевского, объявили, что виновного уличают его поступки. Торбен Оксе был обезглавлен (1517) на эшафоте, воздвигнутом рядом с виселицей, на которой еще покачивались полуистлевшие останки секретаря-доносчика.
Проклиная память Дивеке, так бессовестно надругавшейся вместе с Торбеном над его нежнейшими чувствами, король не только не лишил своей благосклонности Сигебритту, но еще более прежнего подчинился влиянию этой фурии. Твердо уверенный, что дворяне — виновники смерти Дивеке, Христиерн объявил непримиримую ненависть и кровавое мщение всему дворянству. Сигебритта, как олицетворенная Немезида, поддерживала в сердце короля адское пламя злобы на все сословие. Государственный совет и сенат умолкли пред хриплым голосом бывшей шинкарки. Она побудила Христиерна возобновить военные действия в Швеции.
