Самуил Киссин - Легкое бремя
Целую тебя. Садовской[158] кланяется.
Гарик тоже. Нюра тебе напишет из Петрополя.
Твой Владислав.
Гиреево, 19 июня 915.
37. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину
Петроград. 2/VII/1915.
Милый Муни,
я еду в Финляндию, к Вале, недели на две, и везу туда Эдгара — до осени. Жить мне скучно, к тому же я не очень здоров. В Москве ничего интересного. Гонение на «мэтра» продолжается. Говорят, Лернер его изругал последними словами — за стихи!!![159] Я не читал. Значит пошла уже в дело тяжелая артиллерия. Будь здоров. Пиши. Целую.
Владислав.
38. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу
3 VIII <1915>
Ах, Владя, Владя! и чего же это ты не пишешь. Совсем ничего не пишешь. Хоть бы про рассказ свой написал, про который мне Нюра говорила. А стихов не мог бы нешто прислать? Я очень рад: получил телеграмму, что Саша[160] жив, а ведь из Москвы уезжал в полной уверенности в обратном. Странный эгоизм развивает война наряду с хладнокровным и равнодушным к себе отношением. Но обо всем напишу, если ты сам напишешь.
Целую. Привет. Муни.
[Приписка сверху] Бумага не моя, пишу с оказией.
39. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину
Мос<ква>, 9 авг<уста> 915
Милый, милый мой Муничка, я не пишу оттого, что плохо, оттого, что устал, и еще — черт знает отчего. Я не хочу сказать, что мне хуже, чем тебе, но когда плохо, так уж все равно, в какой степени. Ей-Богу, человек создан вовсе не для плохого! Страховые агенты — великие люди: они-то знают, что ignis ничего не sanat*[* огонь… лечит (лат.).]. Это тайная часть их учения.
Ну, хорошо. Я в Москве устал. Я поехал в Финляндию[161]. Там Елена Теофиловна говорила глупости, гадости, пошлости. «Война — это такой ужас!» Если ужас — так с ужасами надо бороться: ступай, стерва, на фронт! А все дело в том, что Иван Трифонович в обозе. По ее мнению, нет в мире ничего страшнее обоза[162].
Валя любит искусство. В благодарность за гостеприимство я по 3 часа в день сидел в неестественной позе. Впрочем, каждая поза неестественна, когда пишут твой портрет. «Ну, зачем это?»
Ели грибы. Ловили рыбу. Играли в бридж. Все это отвратительно.
Поехал в Царское[163]. Там Чулков сидит и верует в Бога. «Здрасте». — Здрасте. — «Вы, наверное, голодны? Пожалуйста, супцу. Кстати, вы в Бога верите?» — Благодарю вас, я супа не ем. — «А в Бога верите?» — Вот котлетку я съел бы. — «А мы с Мережковскими верим».
Вот я и уехал. В Москве смешение языков. Честное слово, совершенно серьезно: это ни на что не похоже, кроме смешения языков. Один хам говорит: «вот и вздует, вот и хорошо, так нам (?) и надо». Другой ему возражает: «Не дай Бог, чтобы вздули: а то будет революция — и всех нас по шапке». Третий: «Я слышал, что Брест построен из эйнемовских[164] пряников: вот он, шпионаж-то немецкий». Четвертый (ей-Богу, своими ушами слышал): «Я всегда говорил, что придется отступать за Урал. С этого надо было начать. Как бы “они” туда сунулись? А теперь нам крышка».
Муничка, здесь нечем дышать. Один, болван, «любит» Россию и желает ей онемечиться: будем тогда культурны. «Немцы в Калише сортиры устроили». Другой подлец Россию презирает: «Даст Бог, вздуем немцев. Марков 2-й тогда все университеты закроет[165]. Хе-хе».
Муничка, может быть даже все они любят эту самую Россию, но как глупы они! Это бы ничего. Но какое уныние они сеют, и это теперь-то, когда уныние и неразбериха же грех, а подлость, за которую надо вешать. Боже мой, я поляк, я жид, у меня ни рода, ни племени, но я знаю хотя бы одно: эта самая Россия меня поит и кормит (впроголодь). Каким надо быть мерзавцем, чтобы где-то в проклятом тылу разводить чеховщину! Ведь это же яд для России худший, чем миллион монополий, чем немецкие газы, чем черт знает что! А российский интеллигент распускает его с улыбочкой: дескать, все равно пропадать. А то и хуже того: вот, навоняю, а культурный Вильгельм придет вентилировать комнаты. То-то у нас будет озон! За-граница!
Когда война кончится, т. е. когда мужик вывезет телегу на своей кляче, интеллигент скажет: ай да мы! Я всегда говорил, что 1) верю в мужика, 2) через 200–300 лет жизнь на земле будет прекрасна.
Ах, какая здесь духота! Ах, как тошнит от правых и левых! Ах, Муничка, кажется одни мы с тобой любим «мать-Россию».
Я не говорю про тех, кто на позициях: должно быть, там и Прапорщик порядочный человек. Но здешних интеллигентов надо вешать: это действительно внутренний враг, на 3/4 бессознательный, — но тем хуже, ибо с ним труднее бороться. Он и сам не знает, что он враг, так где уж его разглядеть? А он тем временем пакостит, сеет «слухи из верных источников» и т. д. Тьфу, я очень устал.
И вот, подвернулись мне письма Антона Павловича Чехова — Царство ему Небесное, но был бы он жив, я бы его повесил
Джек Лондон пошляк веселый. А. П.[166] — нудный, унылый Как пирушка у Зайцевых.
Боря Грифцов напечатал статью о Баратынском[167]. Ну, он ее написал. Но как Струве ее напечатал? Вздор и туман, жеваная промокашка какая-то.
Стихов у меня нет, каких еще тебе стихов? Отстань, пожалуйста. Рассказ мой дрянь самая обыкновенная. Помесь Стендаля, Андрея Белого, Данте, Пояркова, Брюсова, Садовского, Гете и Янтарева. Я его диктовал, пока Валя писала мой портрет. А ты хочешь, чтобы я тебе о нем писал! Не стану. Я его продаю, да не знаю, кому[168]. Переезжаю на новую квартиру. Адрес пока Мишин.
Будь здоров, не хандри и пиши. Злись, да не унывай.
Твой Владислав.
Нюра тебя очень, очень, очень целует. Она меня загрызла за то, что я тебе не пишу.
Говорил с ранеными. Честные люди. Я тебе одно скажу: если бы не, если бы не, если бы не и если бы не, — я бы пошел добровольцем.
Смешно? Нет. По крайней мере вернувшись (тоже, если не) — с правом плюнул бы в рожу ах скольким здешним дядям!
40. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину
Муничка, ну когда я же не умею и не люблю писать писем! Это очень трудно. Кроме того, я ничего не делаю и занят в сутки 24 часа. Здесь нет, ей-Богу, ничего даже просто занимательного. Пишут плохо, говорят глупо. Один умный человек, да и тот — я. Лидия Яковлевна говорила, что ты просил прислать книгу Чурилина[169]. У Кож<ебаткина> ее, конечно, нет. Стоит она 3 рубля. Могу тебе поклясться, что третьесортные подделки под Белого не доставили бы тебе никакой радости. Гурьева[170] знаешь? Так вот Чурилин — плохой Гурьев.
