Алексей Зверев - Звезды падучей пламень
Она виделась самой себе чем-то наподобие миссионера, указующего достойный путь язычнику. Ей грезилось, как она подчинит своей воле эту необузданную натуру, и тогда кончатся приступы раздражения, бессонные ночи за книгами, издевательские высказывания насчет благочестия, сетования на невозможность покинуть Англию, пропахшую двуличием.
В Лондоне, куда они перебрались к весне, Байрон старался поменьше бывать дома, отговариваясь литературными делами и заседаниями театрального комитета. Белла ревновала, хотя и беспричинно. Кто-то передал ей мимоходом брошенную фразу Байрона, что женятся одни безумцы, кто-то не преминул рассказать, как любезен был ее муж с молоденькой актрисой Друрилейна. Снова выплыли на свет старые сплетни об Августе. Гроза надвигалась.
Весной того памятного года Байрон познакомился с Вальтером Скоттом. Всех волновало, какое впечатление произведут друг на друга два самых знаменитых писателя эпохи. Хотя Скотт не признавался, что исторические романы, выходившие под псевдонимом Уэверли, принадлежат его перу, сомнений на этот счет давно не было. Ну, а «Чайльд-Гарольд» и «Корсар» по-прежнему оставались сенсацией.
Недоброжелатели поэта изрядно потрудились, уговаривая Скотта отказаться от встречи с вольнодумом, известным своей безнравственностью. Но встреча все же произошла. И сразу они потянулись друг к другу, пусть о многом судили по-разному. Скотт был настроен в общем довольно консервативно: современная жизнь его отталкивала, но в ее обновление он не верил и предпочитал от нее отгораживаться, уходя в мир средневековья, когда нравы – так ему казалось – были чище, а люди бескорыстнее. Байроновскую жажду действия, которое переменило бы нынешнее состояние общества, Скотт воспринимал как беспочвенную мечту. Но он отдал должное этой страстной вере и безошибочно понял, что питает байроновскую меланхолию, какие громадные силы скрыты за маской безразличия, которую привык носить его нелюдимый собеседник. Он был готов простить Байрону и вспыльчивость, и откровенное презрение к молве, и угрюмую, желчную интонацию, с какой тот высказывался об Англии и англичанах. «Никогда еще не доводилось мне видеть человека, отмеченного таким благородством. Какая жалость, что его понятия нередко причиняют ему столько вреда, ведь он заслуживает любви и уважения больше всех прочих».
Говорят, понять – значит простить, но Белла понять не могла и не прощала: ни проступков, ни сущих мелочей. После их поездки к Августе, где ее потрясло явное предпочтение, оказываемое Байроном сестре, напрасно старавшейся смягчить слишком заметный раздор между супругами, в доме Байронов воцарилось взаимное недоверие, граничившее с открытой враждебностью. Родители, изначально не расположенные к Байрону, советовали Белле действовать со всей решительностью.
10 декабря родилась Ада Байрон, очаровательная девочка, унаследовавшая отцовские черты лица и всегда серьезные глаза матери.
А через месяц и пять дней Белла покинула дом на Пикадилли, прислав с дороги нежную записку, где, однако, не было ни слова о причинах, вынудивших ее решиться на этот шаг. Байрон больше никогда не увидит свою дочь. Аду постарались воспитать в ненависти к отцу, не жалея черных красок, когда при ней упоминалось его имя. Тщетные потуги! Подростком она прочтет книги Байрона. Сильнее этого впечатления не будет во всю последующую ее жизнь. Свой дом она превратит в музей поэта, а умирая, завещает себя похоронить рядом с ним…
О разрыве в лондонском обществе узнали немедленно. Несколько месяцев он был основной темой, обсуждаемой во всех салонах. Единодушно взвалили вину на Байрона, рассудив, что Белла оказалась жертвой его себялюбия и низких страстей. Лились густые потоки грязи, карикатуристы упражнялись в сомнительном остроумии на страницах недолговечных журнальчиков, скандал разрастался день ото дня, и трудно отделаться от ощущения, что его кто-то режиссировал, мстя за давние обиды. Мильбэнки затеяли процесс, не скрывая намерения навсегда отнять Аду и скомпрометировать Байрона бесповоротно. Белла изредка появлялась в Лондоне, чтобы повидаться со стряпчим; пускаться в объяснения случившегося она избегала, но дала понять, что знает о муже такие вещи, которые заставят в ужасе отшатнуться всякого, кто не утратил представления о чести.
Когда с грехом пополам было достигнуто соглашение, обязывающее бывших супругов жить порознь, а Байрона – отказаться от прав на Аду, истина чуть приоткрылась за всеми напластованиями клеветы, сплетен, слухов и кривотолков. И для друзей Байрона, и для него самого стало несомненным, что Белле внушили, будто она была только прикрытием, понадобившимся, чтобы утихли разговоры насчет преступного романа с Августой. Она была предрасположена поверить этим измышлениям, а светская чернь, давно жаждавшая оболгать Байрона, на которого не подействовали даже обвинения в аморальности, бросаемые почти открыто, не упустила такой возможности нанести поэту удар, мыслившийся убийственным. Наконец-то он поплатится за свой не в меру независимый нрав!
Что сам он в эти дни чувствовал, что творилось в его душе – об этом мы знаем немного: по нескольким посланиям Белле и по знаменитому стихотворению «Прости», которое было написано в апреле. Для печати оно не предназначалось, однако широко разошлось в списках. Одна газета, не спросив автора, поместила эти стихи, и волна самых вздорных обвинений, которая чуть было начала спадать, снова взметнулась с неистовой силой.
Белле он писал о том, что раскаивается в своих неловких поступках и словах, испытывает к ней чувства нежности и сострадания, просит вернуться. Предлагал искупить свою вину, впрочем не зная, чем именно он провинился. Тревожился о будущем Ады, взывал к благоразумию – все понапрасну. Мильбэнки хранили насупленное молчание. Их адвокат не скупился на угрозы. Когда пытались заговаривать о случившемся непосредственно с Байроном, ответ был неизменным: «Я не мог и не могу ни в чем упрекнуть ее за все время, проведенное со мною».
Его благородство не оценили; на взгляд лондонской публики, он был злодеем и чудовищем. «В несчастье меня пугают не лишения, – признавался он Томасу Муру, – моя гордость страдает от связанных с ним унижений». А потом, когда все это так или иначе закончится, он напишет Августе: «Мисс Мильбэнк едва не довела меня до умопомрачения».
Разумеется, для него не было тайной, что оскорбленные чувства Беллы, утратившей даже свойственную ей расчетливость, кем-то попросту используются, чтобы ранить его как можно больнее. Он подозревал Каро, но вскоре понял, что тут своего рода заговор: давно уже готовившийся конфликт с большим светом теперь сделался фактом, и надо было выбирать либо рабское лицемерие, либо твердость духовного самостоянья, неколебимую верность принципам, за которую всегда карают – таково правило, установленное в обществе, которому он принадлежал. Байрон не был бы самим собой, если бы в этой ситуации хоть на минуту задумался о выборе.
