Людмила Бояджиева - Москва Булгаковская
Любови Евгеньевне хватало сил и юмора, чтобы переносить шумные скандалы, вспыхивающие внезапно. Она знала: нервы Михаила перенапряжены, и, успокоившись, он будет просить прощения. Вот расшвырял книги, бумаги, кричит, что не нужен никому… И затих, свернувшись под одеялом, — думает. Потом перебрался за письменный стол, включил лампу и начал писать. Распахнув двери в кабинет, Люба увидела худую спину в накинутой поверх косоворотки штопанной безрукавке.
— К нам гости, Мака! Ляля зашла — принесла для меня французские духи. Ей в посылке прислали. — Люба поднесла к носу мужа изящную коробочку: — Понюхай!
— Пахнет счастьем нездешним! — Вошедшая Елена протянула руку. — Извините, Миша, что ворвалась без приглашения.
— Это чудесно, чудесно, — мог только выговорить он, целуя руку Шиловской. — Рад видеть.
— Пишете, Миша? — В голосе Лены прозвучал упрек. — В городе черт знает какие слухи ползут — то ли утопился, то ли застрелился. Вся Москва в волнении. — Она шутила, а в черных глазах, устремленных на его запавшие скулы и взъерошенный ежик, стояли слезы.
— Садитесь, дамы, и слушайте! «Хотел я в море утопиться — вода холодная была. Хотел я с горя удавиться — меня веревка подвела»! А дело, собственно, в том, что мой дух противоречия живуч, как бродячая собака, — не позволяет сдаваться. Орудие писателя — перо. Обмакнул — и снова в бою. Пишу пьесу о Мольере — но какую! Это не наган там какой-нибудь — это царь-пушка. Называется «Кабала святош» — эго такое религиозное общество при Людовике вроде нашей Лубянки.
А теперь внимательно слушайте, вот правлю любопытную сцену — заседание Лубянки, пардон, Кабалы по поводу безбожника Мольера. Я зачту коротко диалог членов этой всесильной секты, выступающих под кличками.
ВЕНЕЦ. Ядовитый червь прогрыз ход к подножию трона и обольстил сердце государя…Что же делать нам, братья?
СИЛА. Позвольте, я скажу. У меня созрел проект. Я неоднократно задавал себе вопрос и пришел к заключению…
ЧАША. К какому заключению вы пришли, брат Сила?
СИЛА. А вот к какому: что все писатели — безбожники и сукины дети.
ЧАША. Сильно, но верно сказано.
СИЛА. Зададим себе вопрос, может ли быть на свете государственный строй более правильный, нежели тот, который существует в нашей стране? Нет! Такого строя быть не может и никогда на свете не будет… И вот вообразите, какая-то сволочь, каторжник является и, пользуясь бесконечной королевской добротой, начинает рыть устои царства…
— Ну, это только выдержка. Как вам? — Михаил посмотрел на слушательниц. Бесконечная печаль отразилась на их лицах.
— Не пойдет? Мольера Кабала приговаривает к смерти. — Михаил хохотнул. — Снова «антисоветские нападки»?
— Миша, ты бесконечно наивен или бесконечно смел, — вздохнула Люба.
— Собственно, это черновой вариант — я спускаю пар. Все будет изложено изящней и аккуратней. И сложнее, уверяю вас!
— Все равно, это не за здравие, а за упокой. За упокой того строя, который и называть не надо. — Елена Сергеевна покачала головой. — Но писать просто необходимо. Я уверена, что множество людей думают так же и пьеса нужна им. Только…
— Ее не пустят? И никто не узнает, что думает «идеологический враг» Булгаков.
— Надо непременно дописать и отнести в театр! Завтра я привезу сюда свою машинку — вашу пора отнести на свалку, — и буду печатать пьесу. Идет?
Елена Сергеевна перевезла на Пироговку отличную немецкую машинку и стала печатать под диктовку автора рождающуюся на ее глазах пьесу. Оказалось, что этот процесс способен сблизить мужчину и женщину лучше всего, сделать из влюбленных единомышленников. Михаил поражался тому, как нашел в апартаментах высокого военного чина не только любящую женщину, но преданнейшего друга. Елена верила в силы своего возлюбленного и ненавидела вместе с ним.
19 января 1930 года на заседании литературно-репертуарного комитета МХАТа Булгаков рассказал о пьесе и ее замысле. В протоколе зафиксировано: «Автор хотел написать пьесу о светлом ярком гении Мольера, задавленного черной кабалой святош. При полном попустительстве абсолютной удушающей силы короля». Совещание дало положительную оценку пьесе, но… История повторялась с упорным постоянством. Он писал, надеясь выкарабкаться, а его отшвыривали за ненужностью.
18 марта 1930 года Булгаков получил извещение Главреперткома о том, что пьеса «Кабала святош» запрещена к постановке.
1028 марта 1930 года Булгаков пишет письмо Правительству СССР.
«Правительству СССР:
После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я был известен как писатель, стали раздаваться голоса: сочинить «коммунистическую пьесу», а, кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет…»
Булгаков приводит многочисленные примеры несправедливой критики, говорит, что борьба с цензурой, какой бы она ни была и при какой бы власти ни существовала, его писательский долг, так же как и призывы к свободе печати.
«… Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если бы кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода. Вот одна из черт моего творчества. Но с первой чертой связаны все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта. Яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшее страдание моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина….»
— Наговорил — на три вышки… — С содроганием прочла Люба огромный текст. — Неужели не понимаешь, что сам себе обвинительное заключение строчишь?
— Если честно, я только Сталину верю. Окружен он гадами, кровососами. Подумай сама, мог бы человек, не чувствующий сердцем человеческое благородство и чужую боль, 15 раз «Турбиных» смотреть? Мне больше не на кого надеяться.
