Георгий Калиняк - Герой советского времени: история рабочего
Не успели мы отойти от опушки метров 30–40, как начался концерт. Вокруг нас начали рваться снаряды. Пулеметные очереди вспарывали грязный снег. Примерно посередине поляны стоял подбитый танк, и мы неслись к нему как сумасшедшие, а мне казалось, что мы не бежали, а топтались на месте. И, наконец, желанный танк. Мы упали за его железное тело. Мой попутчик не дышал, а хрипел, и я не мог перевести дыхание. Лицо и тело были мокры от пота. Но мы блаженствовали. Немцы прекратили стрельбу. Знали, до нас теперь не добраться.
Отдышавшись, двинулись дальше. Эту часть пути фрицы просматривали плохо и вели редкий огонь.
Когда мы проходили мимо наших артиллеристов, один из них, наблюдавший нашу игру со смертью, сказал: «Ну, славяне, вы родились в рубашках». А через час мне снова пришлось, но уже одному переходить эту поляну смерти. Обстоятельства заставляли делать это. И я опять бежал среди разрывов снарядов, перепрыгивая через еще дымящиеся воронки навстречу новым разрывам. Скорей, скорей вперед. Только в скорости была надежда, что я проскочу этот ад. И я добежал до осин и обессиленный упал на снег, хватая его пересохшими губами, этот голубоватый мартовский снег, так пахнущий весной[67].
…Теплой, душной августовской ночью я шел по мелкой траншее. И вдруг хватающий за душу вой, глухой удар, и качнулась земля под ногами. Я сразу понял, что где-то совсем рядом упал снаряд и не разорвался. Духота заставляла дышать ртом. Но, что это? Я чувствую – рот открыт, а дышать им не могу. Все оказалось до смешного просто. Рот был плотно забит торфяной массой, выброшенной упавшим снарядом.
Удивительным было то, что я не почувствовал, как это произошло. И не ощутил боли, когда очищали полость рта от торфа. Было такое ощущение, что в момент происшедшего я был под наркозом и поэтому не чувствовал, как очищают мне рот умелые руки. Если бы снаряд угодил в меня, то не было бы этих записок.
Об этом происшествии я никому не говорил во взводе. Дружки-солдаты расценили бы это как очередную байку Швейка или Васи Теркина… Возможно, еще бы посоветовали не ловить ртом ворон, а то в другой раз может залететь туда железная птичка. Да я бы и не поверил в такой случай, если бы это случилось не со мной.
И еще:
Мне нужно переползти на другую сторону бугорка. Осталось метра два. И вдруг автоматная очередь вспарывает землю у самой моей головы.
Я замер, я убит. Кажется, перестал даже дышать. Пусть гад думает, что он убил меня. Но я все же жду следующей очереди, а ее нет и нет.
И тогда мне кажется, что я начинаю понимать, что происходит в ста метрах в траншее у немцев. Там стоит здоровый рыжий фриц со «шмайсером»[68] в руках, и на спусковом крючке у него палец. Стоит мне пошевелиться, и он прошьет меня автоматной очередью. Но я недвижим, и он почти уверен, что убил меня. Поэтому в очередном письме в Германию к Марте он сможет похвалиться тем, что в летний день под Ленинградом с первой очереди прикончил Ивана.
Этот самовлюбленный фриц не знает, что я не первый день на фронте и прошел начальный класс войны еще в 1941 году. Когда мы, несмышленыши в военном деле, шли с винтовкой и пятью патронами под немецкие снаряды и пули.
Этот рыжий фриц до того уверен в моей смерти, что ему даже жаль, что он сразу убил меня. Нужно было только ранить, пусть бы Иван еще полз, надеясь на спасение, а в последнюю минуту можно было прикончить его. Поэтому он снял даже палец с пускового крючка. Ах, как трудно убитому лелеять жизнь. Солнце припекает немилосердно и, кажется, хочет насквозь прожечь меня. Какой-то любопытный муравей исследует мою шею и подбирается к уху. Откуда он взялся, этот муравей на земле, истерзанной железом. Пот заливает глаза, а я не могу пошевелить даже пальцем, и я продолжаю ждать.
Наконец, я почти уверен, что фриц решил закурить свою вонючую сигарету. И когда он ее подносит к огоньку, я вскакиваю и одним прыжком перелетаю за бугорок. И в это время надо мной проносится автоматная очередь.
Нет, проклятый фашист, ты больше не убьешь меня. Убью тебя я. Или мой однополчанин. А может быть, осколок снаряда расколет твою преступную черепушку. Возможно, прямое попадание бомбы превратит тебя в пыль, и не нужно будет тебе могильной ямы и березового креста. Нет, ты больше не убьешь меня, гитлеровский холуй.
Так сколько рубашек было на мне при рождении? Мы тогда не вспоминали об этом. Каждый день и час мог стать последним.
Это теперь ветераны на досуге могут подсчитывать свое счастье.
31Наш корпус прошел Курляндию, Ригу и расположился на лесистом побережье Балтийского моря.
Наши землянки находились у подножия береговых дюн. В прибрежных лесах валялось много эсэсовского барахла: погоны, знаки различия, награды. Прижатые к морю нашими войсками, опасаясь за свою шкуру, палачи старались избавиться от признаков принадлежности к этому бандитскому племени.
На море шла работа. Маленькие тральщики прочесывали прибрежные воды. У этих санитаров моря фактически продолжалась война. Эти зеленоватые валы, с пеной яростно накатывавшиеся на берег, должны были быть очищены от железной смерти.
В июне мы двинулись пешим порядком в Ленинград. Нужно было пройти тысячу километров. Шли через деревни, от которых остались печки и трубы. Через города Нарву, Псков, Лугу с немногочисленными уцелевшими домами, изуродованными войной.
Как-то под вечер проходили мимо полей заросших бурьяном и увидели горестную картину. С десяток женщин тащили за собой плуг, за ручки которого держался седобородый старик.
Так возрождалась Русь после нашествия Батыя в 1237 году. Только тогда сошник был деревянным, а теперь железный плуг. Но и тогда и теперь руки были все те же, женские.
Мы молча проходили мимо этих пахарей, и боль за наших людей и ненависть к фашистам клубилась в моем сердце.
Наш каждодневный марш был утомителен и однообразен. Километры, пыль, июньская жара и опять все тоже. Только иногда где-то возникал протяжный звук «а-а-а…» Он становился все громче и громче, и вскоре можно было разобрать, что кричат «ура». Оказывается, это движется медсанбат. На загруженных всяким медицинским скарбом машинах сидят девушки-медички. Это им весь полк кричит «ура». Стихийно. Это мы их благодарим за милосердную работу. А в ответ нам машут руками и одаряют ослепительными улыбками милосердные сестры.
Вечером седьмого июня мы подошли к Ленинграду со стороны Пулкова и расположились на ночь в районе Средней Рогатки, где теперь площадь Победы.
