Семен Красильщик - Встреча на Эльбе. Воспоминания советских и американских участников Второй мировой войны
— Вы откуда?
— Они взяли меня в плен в Бельгии.
— Эти сукины сыны захватили меня в Дюнкерке.
— Попал в плен на линии Зигфрида в сентябре прошлого года.
— Меня схватили в Нормандии.
— Меня сбили над Бременом.
— Я из Нью-Йорка.
— Я из Лондона.
— Я из Сан-Франциско.
— Я из Парижа.
— Вы говорите по-французски? Я бельгиец.
Они изливали нам свои чувства бурно, беспорядочно, восторженно. Но никакими словами нельзя было выразить самого главного: счастья наконец-то стать свободными людьми. Они провели нас в лагерь, угостили кофе. Больше всего они хотели разговаривать, задавать вопросы.
— Это правда, что Рузвельт умер?
— Фрицы относились к нам сносно до самого конца, даже дали радиоприемник. Но эти сукины сыны из СС вели себя жестоко и подло.
— А ты, приятель, когда-нибудь видел, как подстреленный нацистскими крысами американец умирает на улице, и ты не в состоянии ничем помочь. С нами такое бывало. Зрелище не из приятных. Любви к немцам это не вызывает.
— Конечно, мы знаем, что ваши ребята всего лишь патруль. А остальные все еще на Мульде? Проклятое местечко. Высшее командование их там держит? Теперь уж это ненадолго.
— Дай мне на память автограф. Я знаю, ты никакая не знаменитость, но для нас ты важнее любой знаменитости.
— Еще кофе? Его немного, но это все, что нам удалось сейчас достать.
— Уже уезжаете? Очень жаль. Ладно. Конечно, конечно. Мы понимаем. Счастливого пути. Пока, ребята. Удачи вам, друзья. Теперь почти все кончено.
Вот что они говорили. Вот как это было. Притихшие, мы покидали лагерь. Мы не совершили ничего особенного, но мы были символами, в которые эти люди верили в долгие дни заключения. И мы были горды своими мундирами и своими делами.
Энн Стрингер[44]. Ура, американцы!Эта корреспонденция должна была стать моей последней корреспонденцией с фронта. Первая была озаглавлена «В крепости Юлих. Германия, 24 февраля, 18.30», в ней я рассказывала о форсировании 9-й армией реки Роер зимой 1945 года. Форсирование Роера было первой наступательной операцией союзников после битвы в Арденнах, завершившейся в январе. Моими последующими корреспонденциями были «Взятие Кёльна» (5 марта), «Ремагенский плацдарм на восточном берегу Рейна» (10 марта), «Вместе с американскими войсками в Лейпциге» (11 апреля) и «Концентрационный лагерь Бухенвальд» (21 апреля). Но именно этой, последней корреспонденции суждено было стать самой важной.
Собственно, то, что я находилась на Эльбе, было прямым нарушением приказа. После моего сообщения из крепости Юлих штаб главнокомандования союзных вооруженных сил в Западной Европе повторил свои инструкции специально для того, чтобы они были «доведены до сведения Энн». Это был ультиматум, согласно которому я не должна была «выходить за рамки служебных обязанностей, налагаемых на женщин». Иными словами, мне предписывалось находиться вдали от передовой. Но я была корреспондентом (а не какой-то там корреспонденткой!) ЮПИ и в журналистском деле могла дать сто очков форы любому мужчине. Теперь я собиралась сделать первый репортаж о встрече советских и американских войск на Эльбе, а такой репортаж мог быть отправлен только с передовой.
26 апреля 1945 года. В то утро, когда мы с фотокорреспондентом Алланом Джексоном летели над Торгау на двух небольших самолетах «L-5», городок казался до жути безлюдным. Мы знали, что американские пехотинцы встретились здесь вчера с русскими. В конце концов наши самолеты приземлились на клеверном поле на западном берегу Эльбы. Выбравшись из самолета, мы, преодолев дорожные заграждения, вошли в Торгау.
Номер американской газеты «Старс энд страйпс» с сообщением о встрече на Эльбе.
Тут я впервые увидала русского — молодого парня, на котором были только синие трусы и пилотка со звездочкой. Множество русских солдат, раздевшись до трусов, плыли через реку на нашу сторону. Парень мчался по улице, и с него стекала вода. Увидав нас, он закричал: «Ура, американцы! Ура, товарищи!» Охваченный дружескими чувствами, возбужденный, он повел нас к берегу, где мы нашли пару обшарпанных гоночных лодок. Поскольку все мосты были уничтожены немцами, мы поплыли через Эльбу на лодке.
Когда русские на восточном берегу увидели, что мы приближаемся, они бросились к реке через высокую мокрую траву, громко приветствуя нас. Среди радостных криков и бешеной пальбы из автоматов в воздух были слышны возгласы: «Да здравствует Рузвельт! Да здравствует Сталин!»
Солдаты помогли вытащить лодку на берег и выстроились по стойке «смирно». Один за другим они делали шаг вперед, отдавали честь, пожимали нам руки и возвращались обратно в строй. Потом лейтенант Григорий Отенчук, воевавший под Сталинградом, вышел вперед и от имени русских произнес речь. «Несколько лет назад, — сказал он, — немецкие солдаты были в Сталинграде. А теперь русские солдаты находятся здесь, в Германии, вместе со своими американскими союзниками».
Русские настояли, чтобы мы встретились с их командиром генерал-майором Владимиром Русаковым. Мы тронулись в путь. Я заметила, что почти у каждого из сопровождавших нас солдат на зеленоватой гимнастерке блестели медали.
Нас представили генерал-майору Русакову, спокойному коренастому человеку с иссиня-черными волосами. Он стоял в окружении своих солдат, а также американских солдат из 69-й пехотной дивизии, прибывших раньше. Командующий пригласил нас перекусить. Мне он сказал, что я первая американка, которую он и его подчиненные когда-либо видели, и посадил меня на почетное место справа от себя.
А потом начались тосты! Тосты за победу, вечную дружбу и вечный мир. Вскоре я поняла, что когда русские пьют за что-нибудь, то это дело серьезное. Мы пили коньяк. Потом вино. Потом шнапс. Потом водку. Потом еще что-то — я не могла разобрать, что именно, но по вкусу было очень похоже на спирт.
На завтрак были поданы сардины, пирожки с очень острой мясной начинкой, яйца. Русские брали сырые яйца, разбивали их и высасывали белок и желток.
После завтрака мы около часа беседовали со своими хозяевами. Материал для корреспонденции у меня был потрясающий — такого не было со дня высадки в Нормандии, — но он ничего не стоил, если бы мне не удалось его передать. Я понимала, что нужно возвращаться в Париж, и как можно быстрее. С большой неохотой покидала я этот праздник в Торгау и, добравшись до западного берега на все той же гоночной лодке, спросила у «моего» летчика, не может ли он доставить меня в Париж. Он очень терпеливо объяснил мне, что долететь до Парижа на крохотном «L-5» никак невозможно, но пообещал лететь на запад, покуда хватит горючего.
