Владимир Буковский - И возвращается ветер...
На Садовом кольце, по маршруту троллейбуса «Б», промышлял нищий. Он входил в троллейбус, снимал кепку и говорил громко, ни к кому конкретно не обращаясь: «Дорогой товарищ Тито, ты теперь нам друг и брат! Как сказал Хрущев Никита, ты ни в чем не виноват. Помогите борцу за ослабление международной напряженности!» И ему, конечно, подавали щедрой рукой.
А по всей Москве в учреждениях и конторах пишущие машинки были загружены до предела: перепечатывались для собственной потребы или для друзей стихи Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака. И было такое чувство, словно понемножку, осторожно все расправляют затекшие от долгого сидения члены, пробуют шевелить конечностями, переменять позу, а все тело от этого покалывает будто тысячами иголочек. Ничто вроде бы уже не держит — можно и встать, да отвыкли, отучились стоять на двух конечностях.
Возрождение культуры у нас после полустолетнего господства чумы повторило этапы развития мировой культуры: сначала фольклор, былины, сказания, передававшиеся из уст в уста, от поколения к поколению, затем песни трубадуров и менестрелей, стихи и поэмы, наконец — проза, целые романы, трактаты, философские опусы и публицистические сборники, открытые письма и воззвания, журналистика — так Самиздат в ускоренном ритме охватил ступенька за ступенькой историю культуры. Уже в семидесятые годы даже фильмы самиздатские начали выходить.
Когда-нибудь у нас, думаю я, поставят памятник политическому анекдоту. Эта удивительная форма народного творчества нигде в мире не встречается, только в социалистических странах, где люди лишены информации, свободной печати и общественное мнение, запрещенное и репрессированное, находит свое выражение в этой необычной форме. Краткий и сжатый по необходимости, максимально насыщенный информацией, любой советский анекдот стоит томов философских сочинений. Упрощенность анекдота оголяет нелепость всех пропагандистских ухищрений. Анекдот пережил все самые тяжелые времена, выстоял, разросся в целые серии, и по нему можно изучать всю историю советской власти. Издать полное собрание анекдотов так же важно, как написать правдивую историю социализма.
В анекдотах можно найти то, что не оставило следа в печати, — мнение народа о происходящем. На любой вопрос есть ответ.
Как, например, расценил народ разоблачение культа личности? Когда Сталина вынесли из Мавзолея и похоронили у кремлевской стены, на его могиле появился венок с надписью: «Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных».
А однажды исчез из Мавзолея Ленин. Принялись искать, ошмонали Мавзолей, нашли записку: «Уехал в Цюрих — начинать все сначала».
Или — как потомки оценят наше время? В будущих энциклопедиях напишут: «Гитлер — мелкий тиран сталинской эпохи. Хрущев — литературный критик времен Мао Цзедуна». И, конечно, анекдоты о КГБ.
В Египте нашли мумию. Все египтологи мира собрались, не могут установить, что за фараон. Пригласили советских специалистов. Приезжают — три египтолога в штатском. «Оставьте нас, — говорят, — с ним один на один». Оставили. День ждут, два ждут, три — ничего. На четвертый выходят:
«Рамзес Двадцать Пятый». Все поражены: «Как вы узнали?» — «Сам, сволочь, сознался».
На параде на Красной площади министр обороны объезжает войска. «Здравствуйте, товарищи танкисты!» — приветствует он. «Здра… жела… ва… маршал… ву-ву!» — дружно отвечают танкисты. Едет дальше: «Здравствуйте, товарищи артиллеристы!» — «Здра… жела… ва… ву-ву!» Наконец, подъезжает к войскам госбезопасности: «Здравствуйте, товарищи чекисты!» — «Здравствуйте-здравствуйте, гражданин маршал», — отвечают те с нехорошей усмешечкой.
А проблема борьбы за мир и советского миролюбия? Во всем мире столько споров, столько трудов написано, действительно ли Советский Союз хочет мира или только прикидывается. Вот уж для нас не проблема.
Приходит еврей к раввину и спрашивает: «Ребе, ты мудрый человек, скажи: будет война или не будет?» — «Войны не будет, — отвечает ребе, — но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется».
А что говорят советские люди о «загнивающем капитализме»? — «Гниет-то гниет, но запах какой!» — и сладостно потягивают носом.
А когда читают в советских газетах о постоянном кризисе на Западе и о том, как коммунистические и рабочие партии сил не жалеют, чтобы вывести бедных трудящихся к солнцу социализма?
— В еврейском местечке маленький мальчик Мойше целый день занят по хозяйству. Семья большая, родители трудятся, братишки-сестренки плачут, денег нет, а он так устает, что в школе за партой почти что спит. Урок биологии. Учитель спрашивает: «А скажи-ка, Мойше, сколько ног у таракана?» — «МНЕ БЫ ВАШИ ЗАБОТЫ, ГОСПОДИН УЧИТЕЛЬ…» И их сотни тысяч, этих анекдотов, каждый — поэма. Затем я поставил бы памятник пишущей машинке. Родила она совершенно новую форму издательства — Самиздат: сам сочиняю, сам редактирую, сам цензурирую, сам издаю, сам распространяю, сам и отсиживаю за него. Начинался же самиздат со стихов и поэм запрещенных, забытых, репрессированных поэтов — все, что по цензурным соображениям не могло быть напечатано официально, попадало в Самиздат. Теперь же Самиздат в числе своих авторов имеет двух лауреатов Нобелевской премии.
И уж раз зашла речь о памятниках, то нужно еще поставить монумент человеку с гитарой. Где, в какой стране скверные любительские магнитофонные записи песенок под гитару будут тайно, под угрозой ареста распространяться в миллионах экземпляров?
Помню, впервые в конце пятидесятых годов услышал я голос, тихо певший под гитару о московских дворах, о моем любимом Арбате, даже о войне — но так, как никто еще не пел. Не было в этих песнях ни единой фальшивой ноты официального патриотизма, и мы вдруг с удивлением оглянулись вокруг — вдруг почувствовали тоску по родине, которой нет. Ничего политического в этих песнях не было, но было в них столько искренности, столько нашей тоски и боли, что власти не могли потерпеть этого. Нелепые и злобные преследования Окуджавы были чуть ли не первыми преследованиями поэта, совершавшимися на наших глазах.
Чуть позже появился Галич, песни которого до сих пор тайком переписывают друг у друга заключенные в лагерях. Первый вопрос каждому вновь приехавшему на лагерную зону: «Какие новые песни Галича привез с воли?»
Чем дальше, тем больше возникало этих незримых фигур с гитарами. Им не давали залов для выступлений, за каждую их песню могли намотать срок, и поэтому редкий счастливец мог похвастаться, что видел их. Их предшественникам на заре человечества было легче: никто не сажал в тюрьму менестрелей, не тащил в сумасшедший дом Гомера, не обвинял его в слепоте и односторонности. Для нас же Галич никак не меньше Гомера. Каждая его песня — это Одиссея, путешествие по лабиринтам души советского человека.
