Алексей Рыбин - Три кита: БГ, Майк, Цой
БГ заметил как-то: «Когда я слышу классическую песню, я ее узнаю». Что он имел в виду? Это же самое. Наслушанность. В том смысле, что ставить любые оценки любому предмету можно, только сравнивая его с чем-то, с другим предметом из той же области. И чем больше ты слышишь песен, тем правильнее и легче тебе расставлять приоритеты. Чем больше читаешь, тем легче отличить хорошую книгу от плохой.
Нам повезло в том, что мы попали сразу на «классическую» музыку и, наслушавшись ее, научились ориентироваться в музыке вообще.
Мы были очень современными парнями – современная музыка, которую мы все время выискивали на завалах «толчка», давала импульс к изменению стиля жизни, внешности, одежды, словаря, взглядов на мир. Это очень важно – быть адекватным времени. К этому я еще вернусь применительно к группе «Кино», но, в любом случае, замирать в прошлом и начинать пытаться его вернуть через копирование – это путь даже не тупиковый, это конец личности, это, в общем, духовная смерть.
Я знаю огромное количество людей, которые считают, что рок-музыка умерла где-то там, в семидесятых. Они меня умиляют. От них и пошел термин «классический рок». Что это такое, объяснить никто не может. И уж тем более где этот «классический рок» заканчивается, и где начинается рок «не классический», то есть рок плохой или, если уж быть честным, и не рок вовсе.
Это говорят люди в 2013 году. То же самое говорили такие же упертые люди в 1977-м. Для них тоже был «классический рок» в виде пластинки Deep Purple «Machine Head» и «попса», или «неклассический рок», или просто «фигня» в лице первых альбомов The Police, Stranglers, Ultravox, Damned и Television.
Панк-рок дал нам стимул, движение. Мы двигались вперед и оставляли далеко позади безнадежно отставших от жизни любителей «классического рока», остановившихся в восприятии не только музыки, но и жизни.
И мы окончательно вылетели из социума – даже из того микросоциума меломанов, судачащих друг с другом о песнях Яна Гиллана, – микросоциума, который как-то еще отличался от унылого серого социалистического болотного быта. Мы замкнулись на себя – и на весь мир, потому что мы, хоть и отставали от стремительно несущегося вперед культурного локомотива «капиталистических стран», но отставали на год, на полгода – в отличие от тех, кто отстал совершенно уже безнадежно и навсегда.
«Anyone can play guitar» – мы еще не знали, не читали и не слышали этой фразы, которая станет лозунгом молодежи через двадцать лет, но жили именно по ней. Однако без добавления «No Future!» такая жизнь будет неполноценной. Парень, поверивший в то, что каждый может играть на гитаре, начинает на ней играть, прокручивая в голове будущие прелести мировой или хотя бы всероссийской славы, радиоэфиры, стадионные концерты и прочее, – и это тут же убивает его как артиста. Он считает, что он порепетирует, сочинит что-нибудь похожее на творения его кумиров и будет грести деньги и девушек лопатой.
Не-не-не. Такой парень артистом не станет никогда. Потому что «Anyone can play guitar» – это не значит, что любой может играть на гитаре. Это значит, что любой может быть артистом. Точнее, что любой, взявший в руки гитару, – уже артист.
Чтобы понять и принять это, нужна определенная смелость. А все боятся. Все репетируют, учатся (в этом ничего плохого нет) – и откладывают «артиста» на потом. А не надо откладывать. Ты взял в руки гитару, и ровно с того момента, когда ты подходишь вместе с ней к зеркалу, чтобы принять красивую позу (а это делает каждый), – ты уже артист. Не «потом», а сейчас. Это страшно – страшно поверить в то, что ты уже Пол Маккартни. Удобнее отложить «поламаккартни» на потом, «когда научусь», когда хотя бы пентатонику буду гонять по грифу. А «потом» не наступит никогда. Либо – сразу, либо – никогда.
А у нас в крови и в головах гремело «No Future!», продекларированное Джонни Роттеном. Очень правильные слова. Нет никакого будущего. Ни у кого и нигде – и никогда – не было. Есть настоящее – и в настоящем надо жить. Взял в руки гитару – и играй. Не будет никогда никаких радиоротаций, никаких стадионов и никаких туров.
Все, что у тебя было, есть и будет, – это то, что есть сейчас.
У Кэта Стивенса, которого мы тогда тоже уже слушали вовсю, есть песня – диалог папы с сыном. И папа там долго, несколько куплетов, рассказывает сыну о том, как надо жить, как надо бросить всю ерунду, которой сын занимается, взяться за ум, учиться, работать, строить свое будущее, – а сын в припеве коротенько так отвечает: «Пап, а вдруг я завтра умру?»
Собственно, в Библии тоже написано – «Завтрашний день придет и сам о себе позаботится»…
Но Библию мы тогда еще не штудировали, в СССР с изучением Библии вообще были большие проблемы – равно как и с будущим, кстати.
СССР в понимании «No Future» нам очень помогал. Поскольку в СССР будущего у нас не было никакого по определению. В этом смысле страна у нас была на самом деле никакая не «социалистическая» и «свободная», а по-настоящему, концептуально панковская – хотя граждане СССР об этом и не догадывались.
Наше будущее было прошлым наших родителей и ребят постарше – мы видели это будущее, и нам было жутко скучно и невыносимо представлять, что нас ждет ровно все то же самое: институт, диплом, скучная, никому не нужная, низкооплачиваемая работа (любая – любая работа была одинаково низкооплачиваемой), маленькая квартира с дешевой мебелью, точно та же еда, которую ели наши родители, ели мы и будут есть наши дети, такая же унылая дешевая одежда, в идеальном варианте – крохотная машина «Жигули», но скорее всего – каждодневный набитый под завязку троллейбус-метро-автобус (два раза в день – на работу и обратно), а летом – недлинный отпуск, если повезет – на грязном, вонючем, тесном крымском пляже.
Будущее – это значит никогда не поехать за границу и не увидеть живьем ни Rolling Stones, ни уж тем более – Sex Pistols, никогда не играть рок-музыку на настоящей, большой сцене, никогда не выступать на стадионе, никогда не увидеть своей пластинки.
Все это было настолько ясно и определенно, что о будущем таком думать вообще не хотелось. Поэтому мы все сразу же стали рок-звездами. Ведь если не сейчас – то когда?
Инструменты у Андрея были – купленные на деньги, присланные отцом из-за границы, были и хорошие, правда не концертные, а бытовые, усилители. Для прослушивания пластинок они еще годились, но для озвучивания электрических гитар не подходили принципиально, однако это никого не смущало. Как и качество советского производства гитар (дрова дровами на самом деле, к «настоящим» электрическим гитарам они имели отношение чисто формальное – но всем на это было абсолютно наплевать).
Когда у Свина в комнате сформировалась настоящая репетиционная база, мы вообще перестали из его квартиры вылезать, дневали и ночевали там – с перерывами на учебу или работу. Максим учился в театральном вместе со Свином, Цой – в ПТУ, я в институте (ВТУЗ), остальные тоже где-то либо учились, либо работали, но настоящая жизнь проходила у Андрея дома.
