Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины
Мне было очень плохо, я горела в жару, но каждый раз, когда хоть на миг приходила в себя, спрашивала:
— Умер?
Как ни странно, но я горела и мучилась в жару ровно три дня, ровно столько, сколько мучился и мой сын. Едва он умер, температура пошла на снижение. Меня охватило чувство тупого безразличия, перешедшего в благостный покой.
В это время мама с Васильевым были всецело заняты похоронами.
Васильев вызвал военный оркестр в полном составе. Он совершенно потерял голову: кричал, что его сын «погиб», сам поехал в Ваганьково и велел вырыть могилу на братском кладбище.
После похорон, как и следовало ожидать, Васильев запил горькую и исчез на много дней…
Мама сообщила, что мой сын зарыт под пропеллером, в головах у летчика Рогана. Это все, что я знаю.
30
Полмесяца я пролежала в больнице, и за это время произошли некоторые события.
Ходатайства Алексеева, его товарищей и прокурора, того самого, которого Васильев сбил с ног, были удовлетворены. Мы лишились комнат на Поварской, но каждый рассудительный и трезвый человек счел бы эту перемену большим для нас благом.
Четырехэтажный дом Милорадовичей, выходящий фасадом на солнечную сторону Поварской, имел во дворе небольшой каменный двухэтажный флигель под одной крышей с большим домом. В старое время в нем жил управляющий домом Милорадовичей Федор Степанович Блинков.
Итак, что мы потеряли? Две смежные комнаты в общей квартире номер пять, сплошь населенной нашими врагами. А приобрели хотя и с голландским отоплением, но совершенно отдельную квартиру на втором этаже флигеля, с двумя изолированными комнатами, со своей кухонькой, ванной, с окнами на солнечную сторону. Но в маминых глазах все отражалось как в кривом зеркале.
— Нас выселили! — возмущалась она. — Выкинули! Вышвырнули на помойку, и это на глазах всего дома! Такого стыда, такого позора я не переживу! Я не могу жить на этих задворках! Вот до чего довело твое замужество с этим типом…
А «этот тип» после похорон сына точно в воду канул.
Я вернулась из лечебницы в новое жилище.
В большой комнате поселились мама, Анатолия и я, а вторую комнату, поменьше, с одним окном, мы устроили для Васильева и со страхом стали ждать его возвращения.
Мы постарались сделать его комнату как можно уютней, но мама, верная себе, зачем-то вдвинула в угол большой киот с образами и затеплила перед ним лампаду.
— Может быть, — сказала она, — Господь Бог его образумит, и он оставит тебя. Глядя на эти иконы, смирение сойдет на его душу…
Я чувствовала себя еще очень слабой, но была готова к любой борьбе; я знала, что ничто не в силах заставить меня вернуться к Васильеву.
Однажды к вечеру вернулся домой Васильев. Он был совершенно трезв, но выглядел ужасно, весь как-то почернел.
Смерть сына странно изменила его. Он, такой самолюбивый, совершенно равнодушно отнесся к нашему переселению, к новой квартире. Безразличным взглядом окинул квартиру, но, когда прошел к себе и понял, что комната предназначена для него одного, тотчас позвал меня для объяснений.
— Ника, — сказала я, — я еще недостаточно сильна для того, чтобы выдержать ту бурю, которой ты встретишь мое решение. Но я ко всему готова, вплоть до смерти. Я решила с тобой расстаться.
— Почему? — спокойно, к моему великому удивлению, спросил он.
— На это много причин. Не думай, что я тебя в чем-либо упрекаю. Я виновна в такой же степени, что и ты. Если в самом начале нашей встречи ты поступил со мной как преступник, то впоследствии я хотя и не скрыла от тебя, но поступила нечестно, когда венчалась без капли любви в сердце. Хотела помочь тебе, исправить. Не смогла… решилась даже на то, чтобы иметь ребенка, думала, что это переменит тебя. И что же?.. ты пил по-прежнему, а я увидела, что не любила бы этого ребенка. Вообще, каждый мой шаг со дня встречи с тобой был новым заблуждением. Но об этом можно слишком долго говорить. Постараюсь быть краткой: корень зла, причина всех причин — твое пьянство. Все хорошее и плохое, что ты в жизни переживаешь, толкает тебя к вину… Ты неисправимый, горький пьяница, и твоей женой я больше быть не хочу.
— Как же ты думаешь жить? — вдруг живо перебил он меня.
— Буду искать работу.
— Когда женщина говорит о том, что будет искать работу, это всегда означает, что собирается искать мужчину, — сумрачно посмотрев на меня, сказал он.
— Да ведь мы будем жить рядом, — улыбнувшись ему, сказала я, — вся жизнь моя будет проходить у тебя на глазах. Разве я говорю о каком-то драматическом разрыве, разве ты враг мне или я тебе?.. Я постараюсь быть хорошим другом и верю, что и ты будешь для меня таким же. А теперь ложись, отдохни от своих шатаний, посмотри, на кого ты стал похож!.. Или иди выпей сначала чаю, он у нас на столе стоит, еще горячий.
С этими словами я вышла из комнаты, оставив Васильева сидящим на кровати. Он закрыл лицо руками и не двигался.
Едва я вошла в комнату, как мама проскользнула мимо меня к Васильеву. По выражению ее лица я видела, что она была в большом драматическом ударе. Я не ошиблась.
— Николай Алексеевич! — услышала я ее торжественно звучавший голос. — Вот и опять мы с вами чужие!.. Слава Богу! Должна сказать, да, именно слава Богу! Слава Всевышнему за все то, что он сделал!.. Он порадовал вас никогда еще не испытанным вами отцовством и тотчас отнял его у вас, и отнял совершенно справедливо. Подумайте, разве лучше было бы, если б вы, напившись, изуродовали своего ребенка? Или если бы он вырос и стал таким же пьяницей, как вы? Или в драке убил бы вас? Или вы оба, напившись, убили бы мою дочь? Нет!.. Бог знает, что делает! Он послал вам эту ангельскую душу, чтобы она прошелестела вам о разлуке с женой своими серебристыми крылышками, чтобы маленькая, крошечная могилка легла между вами и моей дочерью великой и навсегда непроходимой пропастью!..
— Вон! — вдруг заревел Васильев. — Вон! Я говорил, что мой сын от тещи погиб, так оно и есть! Язык твой проклятый, змеиный хоть кого уморит!
Мама как ошпаренная выскочила к нам и едва успела повернуть ключ в дверях.
Васильев уже изо всех сил рвал дверь, ручка ее плясала.
— Ника, Ника, успокойся! — прильнув к дверям, упрашивала я его, стыдя и уговаривая прийти в себя.
Наконец он послушался и, тихо ворча, ушел к себе, но тут началось нечто еще более страшное.
— Ханжа проклятая! — вопил он. — Кровать моей жены венчанной к себе уперла, а мне вместо нее в угол боженят наставила!.. — И вслед за самыми кощунственными ругательствами мы услышали, как загрохотал, падая на пол, киот, как посыпались из него разбитые стекла. Затем Васильев стал разбивать об пол одну за другой иконы, растаптывая их ногами и рыча при этом, словно дикий зверь.
