Довлатов — добрый мой приятель - Штерн Людмила
Я очень сомневалась, стоит ли мне издавать самой первую книжку, тем более, состоящую из одной повести. Одна опубликованная повесть «Двенадцать коллегий» представлялась мне легковесной и несолидной. Сергей, напротив, любил маленькие книжечки. «Recognition, recognition», — повторял он, как заклинание, считая, что чем больше книжечек с разными названиями, тем чаще витает в воздухе имя автора. Кроме того, Сергей обожал весь процесс книгоиздательства. Он готов был сам делать макет, дизайн, рисунки, обложку. Он очень неплохо рисовал, было у него и в этой области немалое дарование. Я спрашивала советов у всех, носясь со своей рукописью как с писаной торбой.
Штерн — Довлатову
Сереженька, милый!
Спасибо тебе за участие в моих издательских начинаниях. Если ты сможешь дозвониться до человека, у которого остановится Некрасов, я бы тотчас приехала. И я поговорила здесь в Бостоне с моим приятелем, художником и книжным оформителем, человеком с очень хорошим вкусом, и он согласен оформить книгу. Есть два ключевых вопроса.
Гена Шмаков (он сейчас у нас гостил несколько дней) считает, что издавать только повесть без рассказов хуже, чем с рассказами. Скажем, пять рассказов, дополнительным объемом 50 страниц. Разумеется, это удорожит все на 350–400 долларов, но я бы на это пошла, если Гриша считает, что можно подобрать более или менее хороший шрифт. Или это будет выглядеть безобразно? Генка говорит, что в этом случае книжка будет продаваться лучше. Я, конечно, ни черта в этом не смыслю.
Художник спрашивает, должен ли он представить «чистовой» макет книжки или же только эскиз (заставки, виньетки) и есть ли кто-нибудь, кто сделает это окончательно для печати.
Если это будет второй вариант, то как назвать? Тут ты главный эксперт. Название должно ничего не выражать, но быть привлекательным для покупателей, с намеком, что все крутится вокруг ленинградско-петербургской темы.
Если мы решим дополнить книжку рассказами, то я бы туда поместила «Рябую женщину лет сорока», «Стоит ли Париж мессы?», «Верите ли вы в чудеса?», «Стихийное бедствие» и еще два-три рассказа. Все ли ты читал? И что ты о них думаешь? Поговори с Гришей и дай окончательный совет. И еще спасибо Лене за то, что так терпимо и гостеприимно меня приняла.
Поцелуй маму и ответь.
Обнимаю тебя,
Люда
P. S.
На днях подберу фотографии и Женькины стихи (два-три).Л.
После долгих размышлений я решила составить книжку из повестей и рассказов, но не издавать ее самой. Зная о доброжелательном отношении ко мне Андрея Седых, я обратилась к нему. В те годы «Новое русское слово» читалось почти что каждым русским эмигрантом в Америке, и одно рекламное объявление достигало всех. Книжка с предложенным Довлатовым названием «По месту жительства» была вскоре опубликована издательством «Новое русское слово», получила несколько хвалебных рецензий (в том числе Седых и парижского критика Александра Бахрака) и довольно быстро разошлась.
Из предыдущих Сережиных писем у меня сложилось впечатление, что после двух десятилетий дружбы, духовной близости, ссор, скандалов, примирений и прыжков с трамплина без лыж у нас сложились добрые, «цеховые» отношения, и мы теперь товарищи по оружию, или, как он писал, собратья по перу. На самом деле все обстояло не так лучезарно. Его безудержное стремление к парадоксальным и хлестким высказываниям не пощадило и меня.
Вот что я прочла о себе в разных его письмах к Ефимову:
1. «…Была здесь Люда. Честно попросила
высоко оценить
ее рассказы…»2. «…В четверг приедет барышня, которая что-то сочиняет для „Нью-Йорк таймс“… Будет что-то спрашивать о писательских грантах. Я скажу про Алешковского, про Вас и про Люду. Про Люду —
неискренне.
Но уж очень она теперь самолюбивая. Литература ее совершенно преобразила. Тем более, что Гена Шмаков, человек сложный…лжет ей
, что у нее гофманианская манера».3. «… Парамонов рехнулся, Люда тоже. Юз играет в амнистированного малолетку, будучи разумным, практичным, немолодым евреем…»
А вот еще пассаж обо мне в письме к Тамаре Зибуновой:
Не знаю, что говорила обо мне Люда Штерн, мы с ней в довольно приличных отношениях. Людкина драма в том, что она стала писательницей, и довольно быстро обзавелась всеми пороками, характерными для писателей, но не успела вырастить в себе писательские достоинства: выдержку, бескорыстие, независимость от чужого мнения. Короче, она стала очень завистливой и очень нервной…
Это как раз те комплексы, которыми, по-моему, был переполнен Сергей.
В письме И. Ефимову от 19 ноября 1984 года Довлатов писал:
Я виделся с Людой в Америке раз шесть, и все наши встречи заканчивались ссорой. Видно, мне разрешается быть только спившимся люмпеном с сотней страниц неопубликованных произведений. Это довольно грустно. Все же Леша Лосев, например, человек яркий, талантливый, ученый, но более или менее посторонний, а с Людой я действительно дружил и признаю, что многим ей обязан.
Признание Довлатова, что он многим мне обязан, необычайно лестно. С той минуты, как я прочла ранние его рассказы, я безоговорочно уверовала в его талант. Кажущаяся простота и прозрачность его стиля, острая наблюдательность, абсолютный слух, блистательное чувство юмора и литературное целомудрие совершенно покорили меня. По-видимому, за «ленинградские» годы я так избаловала его вниманием, готовностью по первому звонку бежать, читать и восхищаться, я настолько считала все его дела выше и значительнее своих, что Сергей и представить себе не мог, что моя литературная жизнь стала для меня самым главным в жизни, что публикации моих сочинений меня живо интересуют, равно как и мнения о них.
В Америке изменился весь уклад жизни. Мы жили в разных городах и виделись реже, чем в Союзе. Разумеется, утверждение, что мы «виделись в Америке шесть раз» — беззастенчивое преуменьшение. Такое же, как утверждение, что «Соловьева видел за пять лет — три раза, провел с ним в общей сложности — час, считаю его штукарем и гнидой…»
Соловьев был его соседом, умудрился написать о нем книжку, выпустить фильм и представить на суд читателей бесконечные телефонные сообщения от Довлатова с просьбой прийти в гости и съесть вместе то ли пельмени, то ли свиную ногу.
Я приезжала в Нью-Йорк раза два, а то и три в месяц, а иногда неделями жила там, работая в картинной галерее Нахамкина. Как и в Ленинграде, я была готова помочь Сергею: куда-то позвонить, что-то для него узнать (он не желал демонстрировать несовершенство своего английского и предпочитал, чтобы я демонстрировала несовершенство моего). Я даже ходила с ним в журнал «Нью-Йоркер» получить экземпляр с его рассказом на два дня раньше, чем он появится на уличных стендах. Один он идти стеснялся — прямо как в «Крокодиле» в свое время.
Его противоречивое, лишенное какой бы то ни было логики поведение сбивало меня с толку. Верить ему или нет? Может, он за моей спиной злословит, то есть топит, а может, напротив, вытаскивает из болота. Как знать? Действительно, станешь тут нервной. Он никогда не отказывал мне в совете и в просьбах о помощи. Как-то я попросила придумать мне название для нового романа о многолетних телефонных отношениях двух людей, так никогда и не встретившихся (или пока не встретившихся, потому что роман до сих пор не окончен). Начинается он со случайного звонка. Герой звонит своему приятелю, ошибается номером и попадает к некоей замужней даме, которая его долгое время разыгрывает.
