Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу
На околыше его защитной, с изломанным козырьком фуражки, как и у всех музыкантов, вместо звезды блестела крохотная лира. Но у Скавриди к ней еще было припаяно пронзенное двумя стрелами серебряное сердце.
Бойкая речь корнетиста сопровождалась красноречивой мимикой тонкого смуглого лица и озорной «стрельбой» его выразительных, похожих на чернослив глаз.
Но бросалось в глаза вот что: вся дипломатическая беседа представляла собой разработанную до мельчайших подробностей хитрую партитуру. Скавриди «вступал» лишь по взмаху дирижерской палочки, которую в этом концерте-дебюте заменял обжигающий взгляд Наконечного.
Во время обсуждения «подходящих условий», зная, чем набить цену, Наконечный, подойдя к концовке партитуры, не без апломба заявил:
— А без музыки вам будет кисло. Правда, я такой же вояка, как вы — дюк Ришелье, которому имеется славный статуй в нашей Одессе, но я раз и навсегда согласен с товарищем Суворовым. Этот знаменитый командарм сказал: «Музыка удваивает, утраивает армию. С распущенными знаменами и громкогласной музыкой взял я Измаил».
И, словно обеспечивая пути отхода, новый капельмейстер так представлял музыкантов:
— Это наша валторна. Симпатяга парень, он подорванный, с грыжей, но берет такую октаву, дай бог каждому неподорванному. За ним идет бас — у него хронический катар желудка, но басы, это знают и дети, держатся на легких, а не на желудке. На легкие пока он не жалуется. С первым корнетом вы уже чуть-чуть познакомились. Это сурьезный музыкант, имеет шанс стать со временем знаменитостью, но по годам он пока малолетка. Его год еще не призывался, имейте это, на всякий случай, в виду. Между прочим, пистон — это я. Мой год уже демобилизован.
Этот — барабан как барабан, но в своем деле, можно сказать, настоящий Ян Кубелик. Не знаю еще как у вас, в кавалерии, а в пехоте, как известно, командир в походе и в бою — хозяин, но барабанщик там тоже не последний пустячок. Один крутит полк своими командами, а барабанщик — громовой дробью. Наш Ян Кубелик двумя колотушками может рвануть такого «крала баба деготь, крала баба деготь», что самая ленивая пехотинская команда полетит в атаку, как сумасшедшая.
Наш барабанщик, — продолжал доклад капельмейстер, — плоскостоп, но, надеюсь на бога, это не помешает ему держаться в стременах. Он и каприччио на ложках исполняет лучше не может быть. Ну, а это флейта. Она на своем инструменте врезает соло такого «Жаворонка», что сам Глинка сказал бы спасибо. Но... рахитик! Одним словом, — с особым ударением сказал Наконечный, — все мы белобилетчики. Можем служить, можем не служить. Поступаем по своей воле. Вы будете с нами хорошо, и мы будем хорошо. Слово одессита...
Этот необычный церемониал вызвал, конечно, широкие улыбки казаков.
— Я вижу, вы что-то усмехаетесь, — обратился к зрителям без всякого смущения церемониймейстер, — а про себя, наверное, думаете: вот привел Наконечный в полк «золотую орду», а в смысле играть — так дуй ветер. Я уже молчу, да, молчу. За меня скажет сам дебют нашей артели.
Музыканты расположились на лужайке, окаймленной красочными липами. Их свежая зелень, густо усеянная нежными почками, казалась припудренной розовой пылью.
А рядом, за сетчатой оградой заводских домиков в полном цвету плотной стеной стояла благоухающая сирень, на фоне которой, сверкая снежной кипенью цветов, выделялась густая изгородь невысокого боярышника.
Все мы, прослушавшие бурный экспромт трубачей, поняли, что ослепительно яркая игра первого корнета, этого безусого и откровенно развязного юнца, стоила игры всей «золотой орды».
А после этого началось... Чуть ли не ежедневно Наконечный предъявлял адъютанту новую, только не музыкальную, а дипломатическую ноту. То требовался спирт для промывки клапанов, то перед самым выступлением полка у кого-нибудь из музыкантов вдруг пропадали сапоги. То надо было послать человека, — конечно, из музыкантской команды — в Одессу для пайки басов.
Афинус, сопровождая в этих вылазках капельмейстера, издевательски доказывал адъютанту:
— У нас в Одессе говорят: лопни, но держи фасон.
— Загонят они меня на тот свет, — жаловался Ратов, — и будет мне гроб с музыкой.
Во время демобилизации старых возрастов покинул ряды полка наш штаб-трубач. Адъютант, вызвав Афинуса, спросил:
— Знаешь, что за штуковина кавалерийские сигналы?
Скавриди усмехнулся:
— Вы акнчательно смеетесь с меня? Это которые в ми-бемоле большой октавы? Нам их сыграть — раз плюнуть!
«Акнчательный» было любимым словечком музыканта, и произносил он его на свой лад и с особым смаком.
— Эти трабимоли для меня — потемки, — ответил Ратов. — Возьми трубу, сыграй!
И вот невзрачная сигналка, до того умевшая издавать лишь вялые и постные звуки, в руках Афинуса, словно повинуясь какому-то волшебству, преобразилась. Знакомые мелодии сигналов, исполнявшиеся теперь с мягкой напевностью, приобрели новое звучание и как будто иной смысл. Возбуждая в сердцах дух отваги и призывая к подвигу, они и впрямь способны были удваивать силы кавалеристов.
За дополнительное вознаграждение, конечно, Скавриди охотно согласился взять на себя функции и штаб-трубача.
Ловкие оркестровики не терялись нигде и никогда. В селах, где квартировал полк, ни одна свадьба не обходилась без них. Если люди не могли позвать весь оркестр, то Скавриди обязательно был среди званых.
Но не было дня, чтоб кто-нибудь не приходил с жалобой на Скавриди. То он обставил вольного сапожника, то надул кого-то из своих.
— Вот тут у меня, — многозначительно потряс он нотами перед глазами многоопытного адъютанта, — не музыка, а нечто особенное, настоящее антик-маре с кандибобером. Как говорят у нас в Одессе, возьмите в руки — имейте вещь. Товарищ Наконечный, наш дудельмейстер, сочинил специально для нашего полка эксбирибиндинский марш.
— Ну и что ж? Сыграете — послушаем, — ответил Ратов.
— Вы тоже хитрый, товарищ адъютант. На старом месте, если мы писали для полка марш, нам выдавали новые брюки.
Ратов, полагая, не без оснований, что «эксбирибиндинский» марш — не что иное, как грубая перелицовка, от сделки отказался.
В Сальницах явилась к нашему врачу немолодая селянка с просьбой дать ей средство от крыс. Век не знали этой пакости, а тут завелись. И главное, на что набросились — на сырые яйца. Когда же в штабе узнали, кто постоялец женщины, все смекнули, в чем дело. Вызванный к адъютанту первый корнет сознался, что выпил яйца он, сделав в их скорлупе по два чуть заметных булавочных прокола.
![Якуб Колас - Трясина [Перевод с белорусского]](/uploads/posts/books/133718/133718.jpg)
