Лев Разумовский - Нас время учило
Проклятье — ведь сплю!
Где спишь, идиот? На передке на самом. Вчера ночью финны вырезали целую роту… Без единого выстрела… Кунатов…
Надо что-то придумать. В конце концов, жить-то ведь хочется больше чем, спать. Заснешь — конец. Не от финнов, так от своих.
Я делаю два шага в сторону и нащупываю ствол молоденькой сосны. На уровне лба отламываю липкую упругую ветку и встаю рядом.
Теперь — порядок. Засну — наткнусь на сучок.
Вот ведь как ловко придумал. Теперь и финны мне не страшны, и Кунатов. И за сосенкой меня из леса не видно.
Пусть-ка теперь полезут — тяжелый дырчатый ствол нагрелся от моих рук.
Тишина в лесу, только храп, приглушенный сзади.
Время от времени я больно натыкаюсь лбом на сучок и просыпаюсь.
Через два часа меня меняют, а с рассветом мы уже снова шагаем вперед, в неведомое.
Отдельный костер
Нас отвели во второй эшелон. Уже второй день мы отдыхаем от боев, спим почти вволю. Полевая кухня регулярно, три раза в день, снабжает нас горячим пшенным супом с консервами и овсяной кашей, в которой ложка стоит и не падает. Повар-казах наваливает нам полные котелки, мы едим, привалясь к кочкам, едим со смаком, не торопясь. Огромные порции каши исчезают в желудках, и блаженное состояние сытости переполняет нас.
Где-то вдалеке слышна канонада. Бой идет в каких-нибудь пятнадцати-двадцати километрах, но нас это не касается. Мы упиваемся передышкой, спим, чистим оружие, пишем письма, кто-то чинит прожженную шинель, двое солдат из соседней части пришли поменять сухари на водку… Мирно и тихо в лесу — мы второй эшелон.
Я сижу один у своего костра. Несколько дней тому назад был случай, когда меня прогнали от общего костра, и я уже не делаю попыток подсесть к остальным.
Я уже внутренне смирился с той ролью, на которую меня обрекли. Все мои попытки сблизиться с кем-нибудь разбиваются о тупую стену недоверия и недоброжелательства. Я чувствую, как с каждым днем кольцо отчуждения становится все плотнее.
В школе я был коноводом, мальчишки любили меня за веселый нрав, компанейский характер и за неистощимую озорную изобретательность. В детдоме относились ко мне прекрасно — и взрослые, и дети. В Канаше вокруг меня тоже были люди — не мед. Но там, после шести месяцев совместной жизни, когда меня узнали, ко мне в общем относились с уважением, доверяли, даже давали на сохранение деньги… Шесть месяцев голода, тупой армейский быт, основанный на грубой власти, поощряемый подхалимаж, поголовное воровство и полное отсутствие элементарной справедливости — все это подкосило мои силы. Я молчу целыми днями. Я отупел. Не могу составить ни одной путной фразы, да и кому она нужна? Мир разбился на простые истины: черные и белые. Все интересы элементарны. Они сосредоточены на десятке окружающих вещей: шинель греет — это хорошо. Котелок должен быть полным. Портянки — сухими. Дождь — враг. Саперная лопатка — друг. Она спасает от пуль. Автомат необходим. Сумка с пулеметными дисками — враг. Она гнет меня к земле, бьет по ногам.
Нюансов нет. Мысли тянутся туго. Когда я пришел в армию, я был сильнее физически, а главное — морально. Теперь же в постоянных стычках, крупных или мелких, я замкнулся в себе, потерял себя… Странное лезет в голову. Раньше, до армии, все казалось ясным: на фронте со мной будут мои боевые товарищи, друзья, готовые друг за друга в огонь и воду, мы будем вместе бить нашего общего врага — проклятых фашистов.
Теперь же те враги врагами и остались — фашисты, гады. Коричневая чума. Ни секунды не сомневаюсь в своем долге — быть здесь, на фронте. В этом единственный смысл моего существования здесь.
Но я живу в атмосфере незаслуженной ненависти, мучительно ищу выхода и не нахожу его…
Костерок мой тухнет. Привычка разжигать костер стала неотъемлемой, и делаю я это ловко — одной спичкой.
Вот сейчас день, солнце, а я все-таки разжег огонек. С ним уютнее. Он мне дорог как что-то свое, живое.
Надо вычистить автомат. Затвор поблескивает на пне. Прочищаю канал ствола и смотрю на свет. Чисто. Сверкает. Складываю аккуратно затвор и вставляю в автомат. Диск заряжается с трудом, но вот уже все три поблескивают тупыми розовыми головками пуль. Готово. Кладу автомат на пень, и в этот момент крупная птица пролетает у меня над головой и, громко хлопая крыльями, садится невдалеке на сосну. Что это за птица? Может быть, куропатка? А что, если ее подстрелить да сварить потом в котелке с солью, — вот это еда!
Впервые в жизни охотничий азарт овладевает мной. Медленно протягиваю руку к автомату, осторожно встаю, крадучись делаю два шага вперед.
Короткая очередь. Падают сбитые пулями ветки. Птица взлетает и исчезает в чаще леса.
Вот растяпа! Промазал. Стрелок фигов! Надо теперь чистить ствол снова!
Наклоняю автомат вниз, отвожу затвор и заглядываю в канал ствола. Он в пороховой гари.
Выстрел!
Боль в ноге…
Я весь цепенею, глядя на круглую дыру в ботинке…
Затвор соскочил и ударил в капсюль, и я чувствую, как начинают мокнуть пальцы в портянке… Отбрасываю автомат, лихорадочно расшнуровываю ботинок. Портянка в крови. Срываю ее и вижу, что пуля прошла в мякоть большого пальца и вышла через подошву в землю. Кость не задета. Кость не задета!
Теперь главное — скрыть.
Оглядываюсь. Никого поблизости. Допрыгиваю на одной ноте до вещмешка, достаю бинт и быстро заматываю палец. Бинт промокает сразу и предательским красным фонарем сигналит на зеленом мху.
Оглядываюсь. Ко мне идут.
Никогда я еще так быстро не мотал портянок. Ботинок на ноге. Все… Только подлая дырка в ботинке выдает… Если кто-нибудь узнает — трибунал… Батальон, построенный в каре… «За самострел в боевой обстановке приговаривается…»
Наш новый (уже третий) взводный лейтенант Скворцов появляется передо мной. Встаю.
— Кто стрелял?
— Я.
— Почему?
— Проверял, как работает автомат. Раньше заедало затвор.
— А теперь?
— Наладил, товарищ лейтенант! Все в порядке.
— Ну, тогда ладно.
Ушел. Заметил ли дырку в ботинке? Кажется, нет… Нужно срочно поменять ботинок… Еще бы полсантиметра — и в кость… Пробую ходить. Терпимо.
Несколько дней тому назад в соседней роте произошло ЧП. Молоденький солдатик осуществил самострел. Видимо, кто-то из опытных научил: чтобы рука не была опалена гарью, выстрелить себе в левую руку через буханку хлеба. Срочно был созван трибунал. На большой лесной поляне батальон выстроили в форме каре. (Что за слово — «каре»? От слова «кара»?)
Трибунал: командование батальона, политотдел полка, офицер из СМЕРШа — на этот раз судил стоя, а щуплый и бледный солдатик, без погон и ремня, с туго забинтованной рукой на перевязи, стоял в стороне от них, охраняемый двумя автоматчиками.
