Александр Русов - Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце
Вот и сейчас что-то гнало его на вокзал, хотя в Тифлисе еще оставались дела.
В ту же ночь по возвращении в свою квартиру бы арестован Дмитрий Постоловский. Через два дня к Миха явились с обыском. Что касается третьего гостя Аршака Зурабова, то в донесении Тифлисского охранного отделения директору департамента полиции было сказано, что «неизвестный, назвавшийся Арамаисом Ерзинкианцем, не был разыскан». Его искали по адресу, указанному в визитной карточке. И по всему городу. «Тем не менее, принятыми мерами лицо это в Тифлисе обнаружено не было».
Москва встретила Кавказца крещенскими морозами. В его распоряжении было несколько явок, но прежде всего надлежало встретиться с Сорокиным. В Москве должны находиться также Землячка, Гальперин, Носков.
— Здравствуйте, господин Сорокин!
Элегантно одетый господин, с едва отросшими усами и бородой, энергично поздоровался, расстегнул пальто, поправил с непривычки врезавшийся в шею стоячий воротничок рубашки с галстуком.
— Рубен?
— Алексей Моисеев Гогиберидзе. Вы меня с кем-то путаете. Тогда как последние наши встречи в Брюсселе и Лондоне давали мне право надеяться…
— Помню, помню, — смеялся Бауман. — Давно в Москве?
— Только что приехал.
— Откуда?
— Из Тифлиса.
— Вот и прекрасно. Вместе позавтракаем. Вас в самом деле почти не узнать. Барином стали.
— Да и вы, дорогой товарищ, насколько известно, из простого Грача[9] превратились в важную птицу.
Что ни говорите, на нас теперь больше надежды, на Петербург. Там примиренцы все дело портят, Я недавно встречался с Красиным.
— Иу и как?
— Не договорились.
— Он частенько теперь бывает в Москве. Кстати, мы кооптируем вас в Московский комитет.
Они пили чай из толстостенных фаянсовых чашек. Жидкий московский чай, совсем не такой, какой подавали в маленьких стеклянных стаканчиках грушевидной формы — армуды — в крошечных татарских чайных во время долгих стоянок дилижанса на пути из Евлахо в Шушу.
Несколько дней ушло на знакомство с делами организации. Позже, уже в феврале, он ездил в Высшее техническое училище, расположенное в Немецкой слободе, среди деревьев, сплошь усыпанных птичьими гнездами. По утрам здесь стоял оглушительный гомон проснувшегося воронья, будто над головами идущих на занятия студентов распарывали простыни. Сорокин и Гогиберидзе шли по мостовой, чтобы не попасть под проливной дождь птичьего помета.
— Этот шум напоминает патриотические вопли нашей официальной прессы в связи с войной, — заметил Бауман. — Не находите? Только совсем непонятно, на кого они рассчитаны. Несмотря на то, что высокопросвещенная публика все знает, все понимает и морочить голову вроде бы некому, газеты продолжают лгать и лицемерить с непонятным усердием.
— Ничего не слышно, — жестами показал гость. Вороны рассаживались на деревьях, затихая.
— Я говорю, — прокричал Бауман, — что оболванивание умов продолжает оставаться хотя и примитивным, но действенным средством.
— Почему бы не свалить все грехи на «вероломных и кровожадных азиатов»? — усмехнулся гость. — Ведь «наш царь всегда против войны», — процитировал он, — но «зазнавшиеся японцы коварно напали на наш флот и принудили взяться за оружие».
— Высокоторжественные речи, — Бауман потряс в воздухе свежей газетой.
Московский комитет развернул пропагандистскую работу не только в Высшем техническом училище, но и среди студентов Московского униварситета, Строгановского художественно-промышленного училища, ряда других учебных заведений. Агитаторы из «Группы студентов социал-демократов» шли к рабочим, агитировали за проведение 19 февраля уличных демонстраций политического характера. Начиналась цепная реакция. Радикалы поднимали голову. Зима 1904-го готовила зимние события 1905 года, и бог ведает, какой ингибитор мог бы тогда задержать начавшееся брожение — нарождающееся дыхание первой русской революции.
Почтительное отношение к верховной ректорской власти истаивало на глазах. Оно испарялась, как оставленный на часовом стекле кристаллик льда. Но что значило неуважение к камергеру его величества, директору Строгановского училища господину Глобе в сравнении с тем, какое будущие художники оказали великой княгине, сестре императрицы, и даже самому государю императору, всемилостиво пожелавшему обратиться к молодежи — будущему российской культуры? Нет, что бы ни говорили консерваторы-оптимисты о том, что в ажитации молодежи, в ее апломбе и фраппировании общественного порядка нет ничего нового, что самые горячие, когда повзрослеют, станут вполне достойными отцами семейств, что-то кончилось безвозвратно, ушло в прошлое. Это по-разному, но тем не менее совершенно отчетливо чувствовали и директор художественного училища господин Глоба, и начальник Бакинского жандармского Управления полковник Дремлюга, и ротмистр Бугайский, и государь император, и молодой дворянин Гогиридзе, выходящий из сумеречного подъезда Сельскохозяйственной академии на яркий, искрящийся снег. Парк был пустынен. Темная фигурка грузинского дворянина, затерявшаяся в протоптанных аллеях старого парка, и та была похожа на дьявольский запал, готовый взорвать это заваленное снегом величавое безмолвие провисшего ельника, неподвижных сосен и голых корявых дубов, быть может помнящих еще шумные царские забавы Петра. А человечку в надвинутом на уши котелке, следующему в заметном отдалении, черная на белом снегу фигура напомнила жука-древоточца.
10 февраля за Богданом Кнунянцем была установлена слежка. В этот день он виделся с Ф. А. Шнеерсон, Р. Е. Фрумкиной, крестьянином Курского уезда А. А. Дюминым, а также студентом Московского университета Л. Д. Жбанковым. Совещались в течение двух часов.
11 февраля в управлении Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги он встречался с А. Е. Забужным, вечером опять с ним, Л. Д. Жбанковым и Ф. А. Шнеерсон — в районе Сокольников.
14 февраля снова встречался с Л. Д. Жбанковым и другими лицами, состоящими под негласным наблюдением полиции.
15 февраля 1904 года. Из донесения начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве. Директору департамента полиции. № 1495.
«В дополнение к донесению от 13.2 за № 1415 имею честь представить Вашему превосходительству: в виду полученных сведений, что „Московский соц. — дем. комитет усиленно занят подготовлением к 19 числу текущего месяца уличной демонстрации при участии рабочих“, — было признано необходимым произвести обыск и аресты у наиболее активных, известных охранному отделению членов местной соц. — дем. организации, как интеллигентов, так и рабочих, поименованных в представленном списке, с указанием результатов обысков. Упоминаемый в вышеназванном донесении за № 1415 неизвестный, наблюдавшийся под кличкой „Жук“, оказался, действительно, нелегальным и проживал в меблированных комнатах Карпенко (Рождественка, дом Международного банка) по бессрочной паспортной книжке за № 195, выданной 17 августа 1898 г. из Озургетского уездного управления на имя дворянина Алексея Моисеевича Гогиберидзе, 23 лет, каковой фамилией он и назвался чинам полиции, производившим у него обыск, — причем, кроме указанного паспорта, у названного лица отобрана другая, не бывшая в употреблении бессрочная паспортная книжка № 9037, выданная 25 ноября 1903 г. из управления тифлисского полицмейстера, на имя почетного гражданина Агбара Георгиевича Геворкянца, 23 лет (выдача последнего документа подписью надлежащей власти не удостоверена, а лишь скреплена заведующим паспортной части). От каких бы то ни было устных или письменных объяснений, касающихся его личности, а равно и от подписи на предъявленном постановлении о заключении под стражу назвавшийся Гогиберидзе отказался. По снятии же фотографической карточки в охранном отделении (при сем представляется) он лишь заявил, что ни тот, ни другой паспорт не могут служить удостоверением его личности, так как наастоящая его фамилия — Богдан Мирзаджанов Кнунянц, а в дальнейшем предложил обратиться за сведениями о его прошлом в Департамент полиции или к начальнику Бакинского губернского жандармского управления, от которого необходимые сведения и запрошены по телеграфу.
