Натан Эйдельман - Апостол Сергей: Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле
Однако «муравьевская» решительность, быстрота, роль первого успеха, эффект инициативы — ведь это всегда присутствовало в успехах всех революций. Видно, каждый из двух лидеров Южного общества владел частью истины; и мы, знающие, что с ними произойдет, как поздно и слабо выпалит могучий заряд, — мы невольно, даже через полтора века, ощущаем воздействие муравьевского темперамента.
Но дисциплина берет верх. Большинство придерживается точки зрения командира Вятского полка, который к тому же обещает, что сам вскорости отправится в Петербург для решительных разговоров…
Офицеры-женихи возвращаются к гостям и проявляют внимание ко внукам и внучкам Раевским, Давыдовым, Бороздиным, но кое-кто замечает странную, особенную грусть похожего на Наполеона черниговского подполковника.
Именно в этом настроении, по рассказам одного из друзей, Сергей Иванович «раза три предлагал начать действие, и безуспешно, ибо, когда доходили до дела, все задумывались». По рассказу же другого приятеля, «для отечества Сергей Муравьев-Апостол готов был жертвовать всем; но все еще казалось до такой степени отдаленным для него, что он терял терпение; в такую минуту он однажды выразил свое чувство»:
Je passerai sur cette terre
Toujours rêveur et solitaire.
Sans que personne m’aie connu.
Ce n’est qu’a la fin de ma carrière
Que par un grand trait de lumière
On verra ce qu’on a perdu.
Позже троюродный брат сочинителя Михаил Лунин так переведет эти строки:
Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду незнаемый никем.
Лишь пред концом моим внезапно озаренный
Узнает мир, кого лишился он.
Через сто лет в прекрасной книге Александра Слонимского «Черниговцы» появится стихотворный перевод:
Как путник всем чужой, непонятый, унылый,
Пройду я по земле, в мечтанья погружен,
И только над моей открытою могилой
Внезапно мир поймет, кого лишился он.
«Голоса» Жанны д’Арк. Стихи «задумчив, одинокий» могли быть отнесены к ней, к Христу: тут нет хвастовства, Муравьев ведь для себя писал, приятель случайно услышал. Этот разговор с самим собою о жертве, к которой он призван…
Но стихи — эпизод, пауза, минутное право подумать только о себе. В следующую же минуту он понимает, что ему, пожалуй, легче, чем другу Бестужеву, над которым посмеиваются, который влюблен, и, значит, надо не о себе думать, и Муравьев-Апостол внезапно просит, чтобы старшие члены Общества выразили особую благодарность младшему за его огромные успехи в сношениях с поляками.
Пестель, Волконский, Давыдов благодарят Бестужева…
Сильно пожелтевшая записка, обнаруженная около двадцати лет назад в краковском рукописном собрании, видно, случайно подвернувшийся под руку листок, чьим-то почерком помечено: «Киев, гостиница Аксенфельда». Трое искали, но безуспешно, четвертого и наскоро, пером трактирщика, нацарапали несколько строк по-французски:
«Господину графу Ходкевичу. Пользуюсь приездом графа Олизара, чтобы выразить графу Ходкевичу почтение и сожаление, что не застал его.
Я очень желаю провести еще несколько минут с ним перед выездом… Я не перестану настаивать на выполнении его обещания не забыть обо мне, проезжая через Васильков. В ожидании приношу самые искренние уверения в уважении.
Сергей Муравьев-Апостол.
Вспоминаю Мечислава и обнимаю от всего сердца».
На обороте листка — еще несколько очень приветливых строк, заканчивающихся: «Дружески обнимаю Мечислава. Бестужев-Рюмин».
За этой трактирной запиской — очень многое.
Отставной генерал польской армии Александр Ходкевич никогда не говорил, что он член тайного польского патриотического общества, посещавшим его двум русским офицерам (обычно они появлялись в его киевском доме вместе с молодым польским офицером и поэтом графом Густавом Олизаром). Муравьев и Бестужев позже скажут, что они обо всем догадались «по образу мыслей» Ходкевича и Олизара. От этой догадки перешли к делу: откровенно объяснили полякам, что тайный союз, к которому они принадлежат, хотел бы связаться с польскими заговорщиками для общего дела…
Наверное, самое главное в записке из трактира — ев тон, теплота, не холодная вежливость, которой были обучены и российские, и ясновельможные аристократы, — душевность! «Не забыть обо мне, проезжая Васильков», «вспоминаю, обнимаю Мечислава», сына генерала Ходкевича. Дружба, равная, искренняя, растопившая первый лед между теми, кто чувствует себя униженным и зависимым, и теми, кто принадлежит к касте победителей-хозяев.
По отрывочным показаниям и воспоминаниям мы восстанавливаем картину, как вели дела с поляками черниговский подполковник и полтавский подпоручик: «Муравьев говорил мало», и, хотя к нему, как к старшему, обращались чаще, «Бестужев не давал отвечать, а только сам все говорил», и «они были между собою неразлучны». Однако пламенные порывы Бестужева Муравьев вовремя переводит на четкий язык политических формул: «Чувства народной ненависти, родившиеся во времена варварства, должны исчезнуть в просвещенном веке, когда известно, что пользы всех народов одни и те же; на сем основании русское общество предлагает Польше возвращение прежней ее независимости и готово всеми средствами способствовать к искоренению взаимной нелюбви двух наций».
Мы знаем теперь, 150 лет спустя, сколь сильным оставалось взаимное недоверие и после первых объяснений, как медленны и молчаливы были эмиссары, приезжавшие на Украину из Варшавы, как Пестель ясно и жестко давал понять, что ежели польские заговорщики не восстанут вместе с русскими, то могут не получить своей свободы даже после перемены власти в России…
На первый взгляд трехлетние переговоры не дали результатов. Но если задуматься, может быть, важнее всех совещаний, пунктов, условий простое «обнимаю Мечислава»…
Прислушаемся к лучшим сыновьям века, членам русских тайных обществ, что говорили они о польском вопросе. Якушкин и многие другие в Петербурге спорили, гневались на то, что царь Александр I дает полякам конституцию, сейм, отказывая в том русским. Пошел слух, будто к полякам вернутся белорусские и украинские земли: дескать, не все ли равно, в каком царстве они будут числиться — российском или польском, если в Петербурге и Варшаве один государь? Это вызвало новое недовольство.
Ревность, недоверие, память о бесконечных войнах с угасшей Речью Посполитой особенно сильны у некоторых членов Северного тайного общества, недовольных слухами, что южные сближаются со «старинным врагом». На этом фоне южане, благодарящие юного Бестужева за его успехи с поляками, ушли вперед по шкале свободомыслия. Правда, в столице поляков мало, а здесь, на Украине, — и на Контрактах, и в Каменке — многие польские помещики, особенно люди, подобные Ходкевичу или Олизару, — постоянные гости, собеседники, собутыльники Раевских, Давыдовых. Когда Пушкину выдается паспорт и 389 рублей 4 копейки на проезд из Одессы в Михайловскую ссылку, начальство специально заметит, чтобы дорога поэта «не касалась» Киева, где много поляков.
