Борис Соколов - Черчилль. Верный пес Британской короны
Тогда я понял, что предстоит обед. Я собирался обедать на государственной даче номер 7, где меня ждал польский командующий генерал Андерс, но я попросил моего нового и превосходного переводчика майора Бирса позвонить и передать, что я вернусь после полуночи. Вскоре прибыл Молотов. Мы сели за стол, и с двумя переводчиками нас было пятеро. Майор Бирс жил в Москве 20 лет и отлично понимал Сталина, с которым он в течение некоторого времени вел довольно живой разговор, в котором я не мог принять участия.
Мы просидели за этим столом с 8 часов 30 минут вечера до 2 часов 30 минут ночи, что вместе с моей предыдущей беседой составило в целом более семи часов. Обед был, очевидно, импровизированным и неожиданным, но постепенно приносили все больше и больше еды. Мы отведывали всего понемногу, по русскому обычаю, пробуя многочисленные и разнообразные блюда, и потягивали различные превосходные вина. Молотов принял свой самый приветливый вид, а Сталин, чтобы еще больше улучшить атмосферу, немилосердно подшучивал над ним.
Вскоре мы заговорили о конвоях судов, направляемых в Россию. В этой связи он сделал грубое замечание о почти полном уничтожении арктического конвоя в июне… В то время мне не были известны многие подробности, которые я знаю сейчас.
"Г-н Сталии спрашивает, — сказал Павлов несколько нерешительно, — разве у английского флота нет чувства гордости?"
Я ответил:
"Вы должны верить мне, что то, что было сделано, было правильно. Я действительно знаю много о флоте и морской войне".
"Это означает, вмешался Сталин, что я ничего не знаю".
"Россия — сухопутный зверь, сказал я, а англичане морские звери".
Он замолчал и вновь обрел свое благодушное настроение…
Было уже за полночь, а Кадоган все не появлялся с проектом коммюнике.
"Скажи те мне, спросил я, на вас лично так же тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?"
Эта тема сейчас же оживила маршала.
"Ну нет, — сказал он, — политика коллективизации была страшной борьбой".
"Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, — сказал я, — ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей".
"С десятью миллионами, — сказал он, подняв руки. — Это было что-то страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы давали трактора крестьянам, то они приходили в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними было бесполезно спорить. После того как вы изложите все крестьянину, он говорит вам, что он должен пойти домой и посоветоваться с женой, посоветоваться со своим подпаском".
Это последнее выражение было новым для меня в этой связи.
‘‘Обсудив с ними это дело, он всегда отвечает, что не хочет колхоза и лучше обойдется без тракторов".
"Это были люди, которых вы называли кулаками?"
"Да, — ответил он, не повторив этого слова. После паузы он заметил: — Все это было очень скверно и трудно, но необходимо".
"Что же произошло?" — спросил я.
"Многие из них согласились пойти с нами, — ответил он. — Некоторым из них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в Иркутской, или еще дальше на север, но основная их часть была весьма непопулярна, и они были уничтожены своими батраками".
Наступила довольно длительная пауза. Затем Сталин продолжал: "Мы не только в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна. Сейчас во всей нашей стране никому не разрешается сеять какие бы то ни было другие сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном случае с ними обходятся сурово. Это означает еще большее увеличение снабжения продовольствием" (в действительности в результате коллективизации на страну обрушился голод 1932–1933 годов, который повторился в 1946–1947 годах. И никакого улучшения снабжения населения продовольствием и подъема сельского хозяйства не было. Здесь Сталин Черчиллю откровенно врал, но эта ложь британского премьера особо не волновала. — Б.С.).
Я воспроизвожу эти воспоминания по мере того, как они приходят мне на память, и помню, какое сильное впечатление на меня в то время произвело сообщение о том, что миллионы мужчин и женщин уничтожаются или навсегда переселяются. Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина. Я не повторил афоризм Берка: "Если я не могу провести реформ без несправедливости, то не надо мне реформ". В условиях, когда вокруг вас свирепствовала мировая война, казалось бесполезным морализировать вслух (этот принцип Черчилль последовательно проводил в отношениях со Сталиным на протяжении всех военных лет, ради сохранения союза сознательно закрывая глаза на сталинские преступления вроде Катыни или коллективизации и на явное нарушение союзнического долга, как, например, на отказ дядюшки Джо помочь польским повстанцам в России в августе 44-го. — Б.С.)
К часу ночи прибыл Кадоган с проектом коммюнике, и мы занялись его окончательным редактированием. На стол подали молочного поросенка довольно крупных размеров (чувствуется, что рассказ о расправе с кулаками нисколько не испортил Черчиллю аппетита. — Б.С.). До сих пор Сталин только пробовал отдельные блюда, но время близилось уже к 3 часам ночи, и это был его обычный обеденный час. Он предложил Кадогану вместе с ним атаковать жертву, а когда мой друг отказался, хозяин обрушился на жертву в одиночку. Закончив, он поспешно вышел в соседнюю комнату, чтобы выслушать доклады со всех участков фронта, которые начинали поступать к нему после 2 часов утра. Он возвратился минут через 20, и к тому времени мы согласовали коммюнике.
Наконец в 2 часа 30 минут утра я сказал, что должен ехать. Мне нужно было полчаса добираться до дачи и столько же ехать до аэродрома. Голова моя раскалывалась от боли, что было для меня весьма необычным. А мне еще нужно было повидаться с генералом Андерсом. Я просил Молотова не провожать меня на рассвете, так как он явно был очень утомлен. Он посмотрел на меня укоризненно, как бы говоря: "Вы действительно думаете, что я не провожу вас?"
А лидеру парламентской оппозиции Клементу Эттли Черчилль написал, что "мне кажется, что я установил личные отношения, на которые так надеялся"".
