Джон Фаулз - Дневники Фаулз
Позже, в 10 часов, я пошел повидаться с Дж. Она была в обществе Доминика. Пойти на танцы я отказался. Втроем мы отправились в кафе и там сидели с несчастным видом. Дж. и я были молчаливы и замкнуты. Я уже не чувствовал прежней боли, но некоторый дискомфорт ощущал: Д. постоянно побуждал нас к разговору, предаваясь воспоминаниям. Молчание его пугает. В конце концов мы печально побрели домой. Теперь вот я сижу и пишу.
Все-таки я подозреваю аппендицит. Поэтому и сел писать. Все может быть — вдруг это последняя запись. Я не очень волнуюсь по этому поводу. Смерть не играет никакой роли и хотя бы является неоспоримым фактом в проклятой путанице относительных и изолированных явлений.
Обычно мы преувеличиваем ценность каждого жизненного эпизода. Когда ты убежден в относительности всего, вещи начинают обретать особую самостоятельность, неповторимость. И сейчас, когда боль уже тупо шевелится во мне, я чувствую себя почти раздавленным, вспоминая, как она стояла посреди этой самой комнаты — комбинация болтается на талии, упругие груди рвутся вперед. Эта картина — что-то вроде эротического отдыха от настоящего, факт, которым можно заслониться от всех возможных угроз ближайшего и отдаленного будущего. Я искренне благодарен ей за это. Ужасно то, что на чистую любовь я отвечаю лицемерием. Впрочем, иногда меня охватывают сомнения. Она мне ближе, чем кто-либо, кого я когда-нибудь знал. Даже Кайи.
Замолкаю до завтра.
Завтра. Все написанное кажется жутким преувеличением. Я все еще болен, но понемногу иду на поправку. Состояние промежуточное, вроде междуцарствия, — острая тоска, но при этом я не чувствую себя несчастным из-за того, что несчастен. Вчера же в это время все казалось ужасным. Все это из-за чрезмерных плотских забав, ярко-красным цветком распустившихся на сереньком, хилом стебельке последнего года или даже последних двух лет моей целомудренной жизни; и еще из-за сопровождавшей эти забавы боли и расплывчатых, смутных фантасмагорий, хищными птицами преследовавших меня. В основном это чисто физиологическая озабоченность по поводу моей способности к сексу в сочетании с невозможностью проверить ее на практике. Потому что, несмотря ни на что, я не могу быть безнравственным. Пока не могу. Нравственность — моя наследственная черта. Нужно время, чтобы понять, какие конкретно качества ты унаследовал. Стоит это понять, и эти качества побеждены. Они могут остаться, но теперь у них есть хозяин. Чтобы узнать себя, необходимо вынести решение по делу всех твоих предков.
28 февраля
Мы с Дж. иногда пьем кофе в обществе Мари-Терезы Кошар, стройной миниатюрной девушки; у нее свеженькое личико, некрасивый шрам на лбу и озорной, несколько невротичный взгляд. Как все хорошенькие женщины маленького роста, хрупкие, с кукольными мордашками, она сообразительна и умна, у нее красивый, звучный голос и нервные руки.
Мы долго сидели в кафе, много смеялись и серьезно беседовали. Со мной не соглашались, когда я говорил, что платоническая любовь — всего лишь прелюдия, щекотание нервов, игра с огнем. Было бы интересно узнать, сколько раз удавалось остановиться на этой стадии, когда ни одна из сторон не хотела большей близости, не видела эротических снов и не страдала от раздвоения души и тела. Платоническая любовь — время перед началом роскошного пира, время голодного ожидания. Но такое состояние не может длиться вечно. Иногда чувство голода обостряется, но еда уже холодная. Дж. понравилось сравнение. В таких случаях она употребляет слово astuce[172]; ее забавляют сентиментальные и сексуальные двусмысленности.
Они согласились со мной, что иногда иностранец ближе соотечественника или соотечественницы. Для меня пример — наши отношения с Джинеттой. Даже если возникают языковые трудности, они мало что добавляют к обычным сложностям общения. Джинетте я могу сказать все, что хочу, зная, что меня поймут глубже, чем можно передать словами. Во Франции установилась такая традиция — они извлекают удовольствие из подробного анализа чувств, из откровений о себе, при этом всегда говорят искренне, не кичась. Я же со многими англичанками не могу найти общего языка. Констанс Фаррер — практически единственная женщина, с которой я чувствовал себя свободно, хотя она, что интересно, преимущественно молчала, постоянно думала о чем-то своем, не проявляя особого понимания.
Проводив М.-Т., мы с Джинеттой зашли в другое кафе и там продолжили разговор — теперь говорили уже о себе. По ее словам, я всегда стремлюсь обособиться. Даже когда ей кажется, что мы близки, что-то от нее ускользает. Думаю, она интуитивно чувствует мое жесткое и объективное отношение ко всякому жизненному переживанию, хотя я всячески стараюсь скрыть это от нее. Есть люди, сказала она, которые раскрывают перед тобой душу и это сразу понимаешь. На мой взгляд, это означает только одно: такие люди обычно себя не знают. Я не «раскрываюсь» оттого, что сбит с толку собственными комплексами, теми безднами, о существовании которых мне известно, но они не облечены в форму слов. Пусть это звучит нескромно, но я хочу сказать только то, что аппарат, заведующий во мне самоанализом (дневник, возможно, потворствует этому), достаточно восприимчив и доносит до меня представление о моей пространной и запутанной личности. Сам я не могу всего объяснить, и мне претит мысль, что кто-то другой попытается это сделать. Всю жизнь я буду сопротивляться вмешательству извне из-за этой неопределенности. Парадоксальная позиция — горделивая сдержанность. Возможно, самопознание — единственная бесконечность, а невозможность достичь его — единственный абсолют. Джинетту все это пугает и завораживает: ей кажется, будто от нее что-то таят. Но мне ненавистно нравственное раздевание. Оно гораздо постыднее обычного. Даже объяснить это Дж. было саморазоблачением, своего рода стриптизом. Умные люди больше всего ценят в своей интеллектуальной жизни вот такие откровения; а умные люди есть повсюду — там, где ты их находишь. Разум и сострадание — самые космополитические качества, а сам космополитизм — одна из величайших ступеней к вершине человечества. Братство духа и разума — и к дьяволу братство по крови.
Так мы говорили, целиком погрузившись в свои проблемы. Слегка коснулись темы брака. Я сказал, что прежде чем изменить жене, сообщил бы ей об этом. Опасное признание в том случае, если собеседница может стать этой несчастной жертвой. К Дж. я начинаю чувствовать настоящую нежность, она нужна мне. Иногда моментами я вижу ее некрасивой, непропорционально полной, с подчеркнуто еврейской внешностью, в разговоре с другими (со мной никогда!) она проявляет излишнюю горячность и аффектацию, что в сочетании с южным акцентом выглядит вульгарно. В другое время она сама нежность и романтичность, душа ее прекрасна, а тело желанно. Думаю, все по-настоящему прекрасные вещи обладают такой изменчивой природой, что в каком-то смысле и является их настоящей сущностью.
