Радий Фиш - Джалалиддин Руми
Не желание возвыситься и не один фанатизм, а живое ощущение поддержки горожан и связанной с простонародьем части духовенства укрепляли убежденность Бахааддина Веледа в собственной правоте.
–Меж тем хорезмшах Мухаммад, в гордыне присвоивший себе звание «Тень бога на земле» и повелевший вырезать его на шахской печати, решил преподать урок шейхам, которые, пользуясь влиянием на чернь, делали попытки ограничить шахское своевластие. Гнев хорезмшаха пал на знаменитого суфийского проповедника и поэта — шейха Мадждаддина Багдади.
Бахааддин и Багдади были ближе друг другу, чем братья. Они поступили в ханаку к одному учителю-шейху Наджмаддину Кубре, стали его мюридами. Шейх ломал их волю, подчинял своей, точно стирал неразборчиво нанесенные жизнью записи с листов их душ. А затем, когда души их уподобились белой самаркандской бумаге, стал наносить на нее свои письмена. И дабы ничто более не могло совратить их с пути истины, сызнова закалял их волю в пламени искусов и подвигов самоотвержения. В необычно короткий срок удостоились они иджазе, позволения самим руководить другими на этом пути.
Но характер был у них разный! И потому шейх вел их разными путями. Горячность Бахааддина уравновешивалась суровостью. Эти свойства вместе с обширностью познаний привели к тому, что он стал не только суфийским проповедником, но и знатоком шариата и авторитетом в вопросах о дозволенном и запретном.
А Багдади, углублявшийся в себя до самозабвения, доходивший в неистовстве до предела, вернее — до беспредельности, избрал путь поэта-суфия.
Первым суфием Хорасана, по преданию, считался благочестивый царь Балха Ибрахим ибн Адхам, ведший свой род от арабских поселенцев и правивший городом за четыреста лет до хорезмшаха Мухаммада.
Как-то на охоте, гласит легенда, загнал шах кулана. Пустил стрелу и подскакал, чтобы его добить. Но кулан-де молвил человеческим голосом: «Для того ли ты сотворен, о царь, чтобы преследовать беззащитных тварей?» Смущенный вернулся царь во дворец, ночь провел в молитве. А наутро увидел-де на крыше дворца своего неизвестно как попавшего туда пастуха-бедуина. Кликнул стражников. Наглеца привели пред царские очи. И спросил царь Ибрахим: «Что делаешь ты на крыше дворца моего?» — «Ищу потерявшегося верблюда!» — отвечал бедуин. Памятуя о вчерашнем чуде, смирил царь свой гнев. Спросил только: «Не бессмысленно ли искать на крыше дворца верблюда, потерянного в пустыне?» — «Не менее бессмысленно, — отвечал пастух, — чем искать бога, сидя на престоле!»
Потрясенный царь тайком переоделся в рубище и на следующий день ушел из дворца, стал аскетом-отшельником. Все время свое проводил он в мыслях о праведности, подвергая себя строжайшему самонаблюдению и молясь о милости божьей. А на хлеб зарабатывал тем, что собирал в степи колючки и продавал их на базаре. Так царь Ибрахим сделался великим шейхом Ибрахимом Балхи, якобы положившим начало подвижничеству, получившему впоследствии наименование суфизма.
Мы не знаем доподлинно, был ли царем Балха Ибрахим ибн Адхам. Не известно даже, жил ли вообще на земле такой человек. Наука установила лишь одно: аскетическое движение, зародившееся в исламе, питалось глубочайшим недовольством городских низов сложившимся образом жизни, гнетом феодально-корпоративного строя, полностью отчуждавшего личность в пользу духовенства, сословий и государства. Это недовольство обострялось противоречием между повелениями религии, объявившей всех мусульман братьями, и насилием властителей, освященным от имени той же религии служилым духовенством. Оно явственно слышится и в легенде об Ибрахиме Балхи: членораздельная речь животных и беседы бесплотных призраков всего лишь отчужденные голоса человеческого духа.
Не видя вокруг силы, способной изменить действительность по законам справедливости, мусульманские подвижники надевали власяницы из грубой шерстяной материи — по-арабски «суф», — уходили в пустыни, уединялись в кельях, углублялись в размышления о природе человека и бога. Отшельники-суфии, как их стали называть по власянице, из коранического понятия о хараме — запретном и халале — дозволенном, разработали свое этическое учение. Всякое материальное благо, исходящее от властителя, считалось безусловно запретным, ибо было добыто насилием. Один из мужей благочестия счел для себя харамом даже собственную курицу после того, как она забралась на крышу его соседа, служившего воином в охране повелителя, и поклевала там зерен. Самые суровые аскеты считали запретным и подаяние, так как в нем могли быть заключены частицы чужого труда. Иное дело колючки в пустыне и вода из источника. Они никому не принадлежали и представляли ценность лишь после того, как были собраны или принесены. Тут не было присвоения чужого насилием и неправдой.
Исходя из еретического толкования известного хадиса «Кто познает себя, тот познает бога», суфии разработали тончайшую систему организации внутренней жизни, необходимую для достижения «благости». Обожествили любовь как единственный способ познания Истины и создали сложную философскую систему для обоснования своей практики. Наконец, они породили воспевающую любовь поэзию, которая на протяжении веков оказывала и оказывает влияние на развитие мировой литературы.
Ко времени Султана Улемов аскетическое движение суфиев прошло многовековой путь и сложилось в организованную силу. Суфии обличали лицемерие духовенства, выступали против подчинения духовной жизни личности скрупулезным правилам казенной обрядности и провозгласили отношения с богом частным делом каждого человека.
Если религиозно-мистическая оболочка протеста помогла суфизму уцелеть внутри мусульманского феодализма, то она же обусловила и вырождение суфизма, со временем превратившегося в одну из форм подавления духа в интересах того же правящего класса.
Ранние подвижники не могли принять от властителей и куска хлеба. Однако увещевание властителей они почитали долгом своим. Попытка, следуя их примеру, увещевать хорезмшаха Мухаммада и стоила жизни шейху Мадждаддину Багдади.
Единственной силой, способной противостоять хорезмшаху, была его тюркская гвардия. Мать хорезмшаха, умная и решительная Туркан-хатун, дочь тюркского князя-кочевника, возглавила партию, пытавшуюся ограничить власть хорезмшаха в пользу военной аристократии, которая состояла из тюрок. Туркан-хатун, правившая Хорезмом, когда ее сын бывал в походах или в отъезде, прослышала о святости Мадждаддина и, зная, каким влиянием пользуются шейхи на простой народ, пригласила его во дворец. Страстность и мудрость стихов Мадждаддина удивили ее, царица объявила поэта своим духовным наставником и даже принимала участие в маджлисах — духовных собраниях, которые шейх устраивал в своей обители.
