Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Через четверть часа прозвучал сигнал к молитве. Застегивая пиджак, еще томный, вздрагивающий, но уже счастливый, довольный собой, Ртищев сказал кому-то из кадет, подобострастно вертевшихся около него:
— Достань-ка из моего ящика пакет… В нем жареная утка.
Теперь он снова вспомнил о ней. Замечательный ножик был уже в его кармане.
VI
Два урока прошли благополучно. Тихий и угрюмый, Кунцендорф не вставал со своей парты у печки, в углу класса. Конечно, этот угол называли Камчаткой. Кунцендорф молчал, посапывая, прикрывая ладонью ушибленный глаз. Как всякий свергнутый тиран, он думал о неблагодарности своих подданных и придумывал способы мести. Но если на глаза ему попадались маячившие впереди розовые уши Ртищева, он опускал глаза, и ему хотелось плакать. Ведь свергнутому тирану отделения шел всего тринадцатый год, и папаша, лифляндский помещик, порол его в последний раз еще так недавно — перед самым отправлением в корпус; порол, приговаривая:
— Учись, учись, учись, иначе в свинопасы отдам тебя, шалопай!
Третьим уроком был русский, Алексей Егорыч — Рыжая Борода. Головка набок, метелка бородищи — в сторону. Не входит в класс, а вбегает, так что дежурному надо изловчиться, чтобы перехватить его с рапортом:
— Господин преподаватель, во втором классе, втором отделении кадет по списку двадцать семь; двое в лазарете — налицо двадцать пять!..
Алексей Егорыч влетает на кафедру, и класс замирает.
— Дяжурный, — превращая все «е» в «я», скрипуче начинает Рыжая Борода, раскрывая журнал и углубляясь в него. — Дай, дяжурный, мня пяро!
Дежурный уже держит в руке приготовленное перо, но без ручки, без вставки. Дежурный стремительно бросается к кафедре, — класс охает смехом, кладет перо и возвращается на место. Алексей Егорыч, перенося огненный веер бороды то влево, то вправо, возится с журналом. Потом, не отрывая от него глаз, протягивает руку к выемке в доске кафедры, шарит по ней пальцами и, нащупав лишь перо, снова скрипит;
— Дяжурный, мня бы и ручку!
Класс снова охает и замирает. Дежурный летит к кафедре, кладет ручку, но без пера, перо же убирает. Сейчас должно произойти самое интересное. Не отрывая глаз от журнала, Рыжая Борода возьмет пустую ручку и обмакнет в чернильницу.
Но сегодня этого не произошло. Лязгнула стеклянная дверь, и в класс вкатился командир роты — пузатый, круглощекий, румяный полковник Скрябин. Дежурный рванулся было к нему с рапортом, но тот., отмахнувшись, прямо покатился к кафедре и, досеменив до нее, просеял крупным шепотом:
— Прибыл Великий князь3 и следует в нашу роту… Может быть Ц вас минут через двадцать…
И, как мячик отскочив от кафедры, покатился вон, погрозив классу пальцем на всякий случай. Кадеты сразу затихли, присмирели. Рыжей Бороде срочно, в самые лапы, было всунуто подходящее орудие для писания. И потом всё отделение — конечно, исключая Ртищева, — вдруг, словно сговорившись, посмотрело в сторону Кунцендорфа. «Синяк, синяк!» — пронесся шепот.
И назло всем, а главным образом врагу — Кунцендорф выпрямился и опустил руку, которой прикрывал ушибленное место. Вид у него был обиженный, хмурое лицо говорило: «Вот, радовались, а теперь что будет?» Розовые уши маячили впереди, — поволнуйся-ка, Лопоухий! Отклонить нависшую неприятность мог бы еще только воспитатель отделения поручик Рейн, но он, как на грех, в это утро был дежурным по роте и теперь встречал высокого гостя. Стало быть, что будет, то и будет!
И вот где-то близко — ав-ав-ав: это второе отделение третьего класса, первого по пути следования великого князя, ответило на его приветствие. Всё затихает в роте, муха бы пролетела — слышно! Даже преподаватели говорят теперь почти шепотом и заискивающе посматривают на кадет: не подведите чем-нибудь, голубчики, будь вы неладны!
Потом ближе: ав-ав-ав! Уже пописклявее: великий князь здоровается с первым отделением второго класса. Сейчас, сейчас, сейчас!..
Чьи-то предупредительные руки широко распахивают обе створы стеклянной двери в класс. Старший отделения, первый ученик, черненький, аккуратный Чаплин уже наготове. Высоченный, в длинном сюртуке, стриженный ежиком, орден под красным воротником — входит Великий князь.
— Ваше Императорское Высочество!.. — начинает Чаплин чеканить рапорт. Великий князь кладет ему на голову свою большую руку и — удивительная память: раз увидел, запомнил навсегда! — говорит, чуть картавя:
— Здохгово, Чаплин!
— Здравия желаю, Ваше Императорское Высочество!
Князь здоровается с Рыжей Бородой; преподаватель сгибается в неловком поклоне.
— Здохгово, втохгое отделение!
Полковник Скрябин, нервно пританцовывающий за спиной Великого князя, делает классу свирепые глаза и встряхивает головой: сразу, разом все отвечайте!
— Здрав… ваш… импра… сочест! — стараясь басить, рявкает класс.
— Садитесь!
С Великим князем, конечно, целая свита: какой-то генерал, всегда безмолвный, — его генерал, он всегда с Константном Константиновичем, — директор, инспектор, Скрябин и, наконец, воспитатель отделения поручик Рейн. И Рейн своими рысьими глазами уже тревожно осматривает класс — не подведут ли чем-нибудь воспитанники? И конечно, Рейн видит залитый синяком глаз Кунцендорфа. И у Рейна начинается даже сердцебиение, — ведь как назло не успел до дежурства заглянуть в отделение и теперь не знает даже, каким образом, как и где этот мерзавец получил такое украшение. А Великий князь обязательно спросит! Великий князь, как только кадеты сели, тоже заметил разукрашенный глаз кадета и уже идет между партами, приближаясь к месту Кунцендорфа.
— А, Кунцендогф! — прикартавливает Константин Константиновича. — Здохгово, пхгиятель. Кто это тебя так разукхгасил?
Кунцендорф молчит, сопит.
Великий князь оборачивается к директору корпуса и задает ему тот же вопрос. Лицо почтенного генерала принимает такое растерянное и беспомощное выражение, что кадетам становится даже жалко своего директора. Еще более вытягиваясь, генерал молчит, и лишь дряблые щеки его багровеют до красноты эмали Владимира, болтающегося у него на шее. В таком же ужасном состоянии и полковник Скрябин: у него багровеет шея. Но Скрябин все-таки находит некоторый выход из положения… Происхождение синяка Скрябину, конечно, ясно, как, впрочем, и директору: опять подрался с кем-нибудь этот тупица, — но пусть об этом докладывает великому князю сам растяпа-воспитатель, не сумевший своевременно спровадить подальше рассиняченного побитого дурака. Да-с, пожалуйста!..
