Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить...
Ему удалось вернулся в Одессу, в свой дом в Отраде, на улицу Уютная, 7, и со временем даже превратился в Одесскую достопримечательность, не только потому, что рассказывал приезжим (главным образом иностранным студентам, изучающим творчество отца) о своем друге знаменитом одессите Валентине Катаеве, но и занимался историей родного города, его улиц и зданий, а так же являл собой привлекательную фигуру вечного мальчика в потрепанной одежде, яхтсмена и ярого пропагандиста нового, только лишь тогда появившегося в нашей социалистической стране вида водного спорта - серфинга.
Тогда, во время первого посещения Одессы, мы узнали от отца об истории города, о его удивительных достопримечательностях, например, о довольно большом куске Пушкинской улицы, замощенной черными прямоугольными кирпичиками.
- Это сделано из лавы, - объяснял отец.
Чувствовалось, что он гордится старыми платаны на той же Пушкинской улице, с голыми, пятнистыми стволами, широкими кронами и толстыми листьями.
Отцу хотелось остановиться в Лондонской, его любимой одесской гостинице на Приморском бульваре, но не удалось: гостиница, кажется, была тогда закрыта на ремонт.
Мы прошлись по Приморскому бульвару с теми же платанами, с бюстом Пушкина на высоком постаменте с впаянным в него ядром (это тоже целая история!), с вычурным шикарным подъездом Лондонской гостиницы, полюбовались Воронцовским дворец за ажурной чугунной оградой, постояли у подножия памятника основателю Одессы дюку де Ришелье в длинных словно бы римских одеждах и свитком в руке (видимо, планом созданного им города), стоящего над знаменитой лестницей, от его ног спускающейся к порту.
А под балюстрадой, на крутом склоне - сад с кривыми дорожками, фонарями и мусорными урнами.
Тогда впервые я услышал странное и волнующее название - "Луна-парк", нечто таинственное и может быть даже запретное из далекого, далекого мира папиного детства.
Из того далекого времени был и фуникулер. Тогда он тоже, кажется, не действовал - последствия войны...
Когда мы, гуляя по городу, подошли к зданию Оперного театра, отец вспомнил об одном из посещений театра в своем далеком детстве. Петр Васильевич Катаев, преподаватель истории и географии женского епархиального училища, часто водил двух своих сыновей - старшего Валентина и младшего Евгения - в театр.
В антракте Петр Васильевич купил в буфете коробку шоколадных конфет и передал ее маленькому Жене, чтобы тот угостил соседей.
Маленький Женя послушно протягивал распахнутую коробку и вежливо спрашивал:
- Может быть вы не хотите конфету?
Меня смущает, что в книге об отце, заняв несколько страниц рассказом об Одессе, его родном городе, я ничего - или почти ничего - не говорю о нем самом.
Но я понимаю так же, что это вовсе не пустые разговоры о знаменитом городе, его топографии и его исторических памятниках. Ведь все эти волнующие душу и воображение картины мы с сестрой получали, можно сказать, из папиных рук с абсолютным доверием и благодарностью.
Отец родился в этом городе в конце прошлого - нет! уже позапрошлого - века в разгар зимы, что было совершенно невозможно вообразить в разгар лета, когда он привел нас к дому, где он появился на свет.
Здесь же через шесть лет родился папин брат Женя, тот самый, что сейчас в различных энциклопедиях и справочниках значится как Евгений Петрович Петров (Катаев), один из авторов романов "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", написанных им совместно с Ильей Арнольдовичем Ильфом (Файнзильбергом), так же рожденным в Одессе.
Как эта улица называется сейчас - не знаю, как она называлась в то время, когда мы там оказались с отцом - не помню, но в папином детстве она была Базарной - знойная и одновременно тенистая одесская улица с каменными двух-трех этажными домами, с ажурными балкончиками...
Мы с сестрой остались внизу, на тротуаре, а папа и мама, какие-то вдруг изменившиеся, может быть даже ставшие нам немного чужими, помолодевшие и взволнованные, скрылись в темном подъезде.
Через некоторое время за нами спустилась мама и повела по узкой лестнице на второй этаж к распахнутой двери "папиной" квартиры - тесноватой, бедно обставленной, но словно бы наполненной каким-то странным, печальным и волшебным воздухом папиного детства.
Ничего конкретнее сказать не могу...
Теперь-то я понимаю, что мы с сестрой присутствовали при историческом событии - посещении нашим отцом своего первого на этом свете жилища.
Понятно в каком смысле "историческое событие" - для истории нашей семьи.
У меня сложилось впечатление, что отец не бывал в этом доме с тех пор, как его семья переехала в другую квартиру, а потом и в третью.
И нашей маме он тоже не показывал ее. Хотя еще до войны "возил" маму в свой родной город. Не показывал вовсе не потому, что не хотел, а просто напросто такое посещение не складывалось.
Ведь это же не экскурсия в музей - выкроил время, купил билет и пошел. Это погружение в собственную жизнь, ту ее часть, которая уже безвозвратно прошла и осталась только лишь в душе.
И больше нигде.
И тогда душа не была готова к этому.
Впрочем, может быть, это мои домыслы.
Хотя, с другой стороны, вся эта книжка - мои сплошные домыслы...
Однажды поздней осенью, гуляя по Переделкину и разговаривая об Одессе, мы с отцом поспорили, в каком месте Пироговская улица врезается во Французский бульвар - перед Отрадой или за ней.
Уверен, одессит поднимет на смех любого, кто только лишь подумает поспорить на эту тему. Ведь топография родного города - это святое, и она прекрасно всем известна.
Всем да не всем!
Я сказал "поспорили", в действительности же никакого спора не было.
Выслушав мое утверждение, папа несколько секунд молчал, пытаясь понять, чем я руководствуюсь в своей уверенности, и сказал:
- Поехали, проверим.
- В Одессу?
- В Одессу.
- Когда?
- Сейчас.
И мы поехали.
И вот мы уже идем не по переделкинской улице, а по Одесской улице Пироговской в сторону Французского бульвара, который тогда, в шестидесятые (или семидесятые) советские годы назывался проспектом Дзержинского.
Само собой разумеется, еще не добравшись до конца, я уже прекрасно осознал свою чудовищную ошибку, заключающуюся не в том, что плохо разбирался в топографии города, а в том, что посмел вступить в спор со знающим человеком, вместо того, чтобы просто напросто усвоить правильное, а неправильное выкинуть из своей пустой головы.
