Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить...
Уточню. Копия может быть или меньше или больше оригинала, но никак не того же размера. Художник N на холсте большего размера написал копию абсолютно того же размера, что оригинал...
Так у отца появилась в доме любимая картина.
В середине тридцатых годов, написав "Белеет парус одинокий" и готовя рукопись к публикации, отец решил в качества эпиграфа к повести использовать не цитату, как принято в таких случаях, а произведение живописи, то есть "процитировать" картину, поместив перед текстом художественную репродукцию.
У отца сохранилось первое, "госиздатовское" издание "Паруса" - небольшой салатного цвета томик в твердой обложке, где после форзаца шла белая глянцевая страница с небольшой цветной репродукцией названной картины Марке.
Но и это не все.
История имела продолжение.
В конце тридцатых годов в Москву приехал Альбер Марке, и отец пригласил его на обед.
Следует сказать, что познакомились они в тридцать первом году в Париже, куда отец приезжал в связи с выходом в издательстве Галлимара романа "Растратчики".
Добавлю, что тогда же, в Париже, отец заканчивал своей новый роман "Время, вперед!", причем вполне в своем духе (модерниста и авангардиста), а именно - писал первую главу, которая, как значится в романе, временно пропускалась.
Следует заметить, что роман "Время, вперед!" до сих пор оказывает сильное влияние на современных молодых писателей, которые может быть даже сами себе не отдают в этом отчета.
Во всяком случае мне как-то бросился в глаза в одном из талантливых и безусловно модерновых текстов не загримированную перекличку с "первой главой, которая временно пропускается"...
Отец воспользовался своим пребыванием в Париже, чтобы посетить мастерскую и познакомиться с любимым художником, а тому понравился молодой русский писатель, взгляды которого на искусство во многом совпадали с его собственными.
И вот в Москве, в нашей квартире в Лаврушинском переулке, увидев на стене знакомую картину, Марке страшно удивился.
- Как вам удалось ее купить? - воскликнул он. - Она же очень дорогая!
Он не мог поверить, что это не оригинал, а копия, пока, наконец, не обратил внимание на некоторую неточность - облако в правом верхнем углу было не вполне той формы.
Кроме того, копия не была подписана.
- Если эту копию так трудно отличить от оригинала - подпишите ее, - предложил отец, и Марке с радостью согласился.
Но как это осуществить?
Произошла заминка, но выход из положения был найден.
Отец рассказал, что от Ильфов, которые жили в соседнем подъезде, принесли кисть и масленые краски, - вдова Ильи Арнольдовича Мария Николаевна была художницей, - и Марке оставил на холсте свою знаменитую закорючку.
Итак, еще одно из географических мест, где какую-то часть своей жизни провел отец, сделалось нам известным, и с тех пор Днестровский лиман навсегда поселился в моей памяти и душе...
Впрочем, это касается не только лимана, или, скажем, крепости Аккерман, или местечка Будаки, или волшебного виноградника, где мы с Женей жадно поедали крупные полупрозрачные шарики не очень породистого и не очень сладкого винограда, но зато сорванные своими собственными руками с настоящих виноградных лоз.
Кроме виноградника в этом хозяйстве занимались разведением шелкопрядов, то ли парных, то ли не парных.
Я запомнил, с каким интересом отец отнесся к рассказу о шелкопрядах, как внимательно рассматривал коконы, каким-то чудесным образом расположившиеся на сухих ветвях с полу объеденной листвой.
Папино лицо было воодушевлено, потом я много раз, можно сказать, постоянно видел на его лице такое выражение глубокого интереса и одновременно открытого удовольствия.
Речь, правда, уже шла не о шелкопрядах, а о других вещах - о цветах, например, или о стихах.
Там же мы увидели огромную шелковицу, усыпанную огромными, до черноты спелыми плодами, формой чем-то напоминающими хорошо нам знакомую по Подмосковью малину.
Опавшие комочки на земле под деревом словно бы кровоточили.
Папа рассказывал нам о шелковице, о сильно пачкающихся ягодах, но всем своим видом показывал, что эти плоды не являются его любимыми.
"Вы, мол, наслаждайтесь, если нравится, а я воздержусь".
Почему я об этом рассказываю?
Дело в том, что папа был скорее дегустатором, чем просто потребителем. Он не ел, а пробовал и оценивал.
Конечно же не всегда это проявлялось, но это присутствовало в его натуре.
Помимо Бори Дмитриева мы в тот приезд встретились еще с тетей Тасей, Татьяной Ермиловной Запорожченко, младшей сестрой папиного друга детства "Женьки" Запорожченко, с которым они познакомились в незапамятные времена, чуть ли не в первые годы двадцатого века, потому что жили поблизости друг от друга в одном удивительном районе Одессы, который называется Отрадой.
Учились они в разных учебных заведениях: папа в гимназии, а Женя Запорожченко - в реальном училище. Но свободное время проводили вместе.
Насколько я понимаю, ни тот, ни другой не были "фанатами" образования.
Хорошо бы описать тетю Тасю - ее внешность, выражение ее лица, ее одежду, манеру речи, как все это изменялось с течением времени. А заодно и описать улицу Уютную или улицу Тихую в Отраде...
Но, увы, мне это не под силу.
Рассказываю об этом потому, что вдруг увидел папу совсем, совсем другим, незнакомым, обитателем совсем другого мира, мира его детства, которого уже вроде бы и не было, но который в то же самое время продолжал существовать и в который отцу каким-то чудом удалось ввести нас, его детей.
Хотя речь идет об ощущениях сугубо личных, интимных, касающихся, казалось бы, лишь меня одного, я употребляю множественное число, имея в виду себя и мою сестру Женю.
Тогда в Одессе мы не застали Евгения Ермиловича - друга папиного детства "Женьку Запорожченко".
Он тогда еще не вернулся из своего затянувшегося рейса, начавшегося много, много лет назад, в году, кажется, восемнадцатом, на грузовом пароходе российского добровольного флота, где он проходил практику. В России произошла революция, команда, в том числе и молодой практикант, решили не возвращаться, остались в эмиграции...
Война настигла его во Франции, он участвовал в Сопротивлении, заслужил тем самым прощение у Советской власти, и находился на полпути к возвращению на родину, то есть из Франции перебрался в оккупированную часть Германии, в ГДР, где и ждал окончательно разрешения своей дальнейшей судьбы.
Ему удалось вернулся в Одессу, в свой дом в Отраде, на улицу Уютная, 7, и со временем даже превратился в Одесскую достопримечательность, не только потому, что рассказывал приезжим (главным образом иностранным студентам, изучающим творчество отца) о своем друге знаменитом одессите Валентине Катаеве, но и занимался историей родного города, его улиц и зданий, а так же являл собой привлекательную фигуру вечного мальчика в потрепанной одежде, яхтсмена и ярого пропагандиста нового, только лишь тогда появившегося в нашей социалистической стране вида водного спорта - серфинга.
