Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе
Делегаты все эти требования Диксону передали. Теперь ждали ответа. Митинговали ежедневно. И, чего раньше не наблюдалось, на каждый митинг являлся лично Диксон, собственной персоной. Каждого оратора он выслушивал с полнейшим вниманием. Так казалось…
Но оказалось иное. Директор обратился к московскому губернатору за подмогой. И тот — по давней российской традиции — прислал подмогу недвусмысленную. Прислал полицейские части.
А ведь семьи у многих, жены плачут и попрекают, Детишки несмышленые ревут, есть просят. Сердце-то не камень. А тут — команда с ружьями… Как оно еще обернется? Боязно!
Можно ли винить безоружного да семьей обремененного, коли оробеет он перед жестокой силой? Не суди — и несудим будешь…
Нет, не во всех случаях жизни пригодна сия заповедь!
Того, кто заслужил, необходимо судить. Однако осуждения заслуживали не те рабочие, которые заколебались. Осуждения заслуживали провокаторы, которые знай подталкивали колеблющихся, чтобы вовсе упали. Ниц!
Под воздействием провокаторов иные все чаще приходили на свои рабочие собрания под хмельком и кричали, требуя денежной помощи: дескать, бастуем, бастуем, а жрать уже не на что!
— Жрать, говорите, не на что? — отвечали им. — А напились нынче в долг, что ли?
На столь трезвые замечания те грозились, явно подученные кем-то, что если денежной помощи не получат, то завтра же выйдут на работу и поведут за собой, скажем, весь литейный цех.
Ну, откуда, спрашивается, столько денег у стачечного комитета? И сорвалась забастовка.
Директор же, который поначалу демонстративно отбыл за границу, теперь воротился со щитом. Счел полезным обратиться к побежденным зингеровцам со следующим посланием:
«Рабочим завода.
Несмотря на то что завод после продолжительной остановки только на днях возобновил работы, тем не менее, как я имею сведения, среди рабочих находятся злонамеренные люди, агитирующие опять за забастовку.
Ввиду этого нахожу нужным заявить:
если какой-нибудь из цехов прекратит работу, то рабочие этого цеха будут немедленно рассчитаны; если же прекратят работу несколько цехов, то завод будет опять закрыт на неопределенное время.
Что же касается слухов о будто бы предполагаемом по всему заводу уменьшении заработков, я заявляю, что эти слухи ни на чем не основаны…
Директор завода Компании „Зингер“ В. В. Диксон
июля 29 дня 1913 г.
г. Подольск Моск. губ.».
— Он, видите ли, заявляет! — Чижов не снял — сдернул с переносицы пенсне, рывком вытащил из кармана скомканный платок, протер стекла. — Он заявляет!.. Мы тоже кое-что заявим, дайте срок. Верно, Иосиф?
— Чем я могу помочь, Николай Георгиевич? Может, мне перейти к вам на завод? Найдется там место для токаря?
Чижов вернул пенсне на переносицу, ответил не сразу, не спеша:
— Ладно, обмозгуем этот вопрос, решим, где ты нужнее. С Марковым потолкую. А пока что… — не договорив, он только рукой махнул.
— Что, Николай Георгиевич? Час от часу не легче?
— Вот именно!
5. ВЕЛИЧАЙШЕЕ ИЗ БЕДСТВИЙ
У Варейкисов хохотали. Так дружно, так громко, что пламя керосиновой лампы метнулось испуганно, едва не погасло — на стекле затемнели мазки копоти.
— Ну, сынок, потешил! — Михаил Викентьевич, все еще смеясь, вздрагивая костлявыми плечами, подправил фитиль — лампа успокоилась, перестала коптить. — Давно так не смеялся… Еще там есть что-нибудь в таком же роде?
— Сколько душе угодно. — Иосиф ткнул палец в последнюю страницу обложки принесенного им журнала, где печатались объявления и рекламы одна другой забавнее. — Вот, послушайте.
И, подбадриваемый новыми вспышками смеха, он прочитал:
«Наш совет — даром. Если Вы страдаете… робостью, слабою памятью, бессонницею, головными болями, если вы нервны, раздражительны, переутомлены, напишите нам и вы узнаете самый верный способ, как от этого избавиться. Мы ничего не скроем от Вас. В закрытом конверте без фирмы, бесплатно. Требования адресовать: Российско-Американскому Т-ву Аптекарск. Торг. отд. 17/2. С.-Петербург. Почт. ящ. № 371».
— На всю Россию призыв! — заметил Иосиф насмешливо, швыряя журнал на стол. — Только нам этот призыв ни к чему. У нас тут слабонервные не водятся. И немощные тоже.
— Не зарекайся, сынок! — Михаил Викентьевич перестал смеяться, вздохнул озабоченно. — Хворь, она не разбирает, к кому пристать. Сегодня смеемся, а завтра — к аптекарю за лекарством.
— Нет лучшего лекарства, чем здоровый смех, — с веселой беспечностью возразил Иосиф. — Я вас теперь ежевечерне лечить этим лекарством буду. Никакая зараза не пристанет. И вообще, скажу я… У нас, у Варейкисов, крепкая плоть и крепкие души. Уж коли выпала мне, Варейкису, честь родиться мужчиной — я этой чести ронять не смею!
— Ишь ты какой!
— А что? Наш Иосиф и впрямь мужчина хоть куда…
Это все были шуточки… Однако по поводу принадлежности к «сильному полу» вскоре шутить перестали. Большинству мужчин суждено было облачиться в суровые ратные одежды. И Санкт-Петербургу предстояло переименоваться в Петроград.
Ибо уже заряжен был револьвер Гаврилы Принципа и сочтены часы жизни эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги. Уже заряжены были сотни крупповских орудий всевозможных калибров и заканчивался последний мирный день над планетой.
И прежде чем созрела вторая русская революция, по многим полям и дорогам Европы кучерявыми садами — не зелеными, а бурыми — высыпали сотни взрывов. Это взорвался мир. Началась первая мировая война.
Возможна ли жизнь нелегкая российская без песни, тем паче — перед ликом военных испытаний? И фельдфебель Жучин сочиняет солдатскую песню, преисполненную глубокими верноподданническими чувствами и высоким истинно патриотическим пафосом:
Вперед, на грань родного края!
Вперед, на мощный зов царя!
Вперед! Вперед, вся Русь святая!
Вперед, под громкое «ура»!
Но в отправлявшихся на фронт маршевых подразделениях почему-то предпочитали петь иное. Звучало четко, как барабанная дробь, — под такое легче шагалось. Особенно — под припев, с отчаянным присвистом:
Соловей, соловей,
пта-ше-чка!
Канаре-ечка
жалобно поет!
Легко шагалось под такую песню. А дальше… Дальше ждало то, что легким не бывает. И быть не может.
Оставшиеся в тылу певали всякое прочее. Возвращаясь однажды домой после смены, уже затемно, Иосиф услышал звуки двухрядки. Озорной голос невидимого в темноте гармониста выкрикивал:
