Фаина Пиголицына - Мстерский летописец
Развесив лечебные травы, отец усаживался на ступеньках крыльца и составлял гербарии: разглаживал листья и цветки и укладывал их меж страниц книг. Ваня вдохновенно помогал ему.
— Запоминай, Ванятка, — учил отец, — лук — от зубной боли, листья сирени — от ревматизма, а черемуху мать кладет в ларь от ржанова червя.
Отец собирал также коллекции насекомых и бабочек. К тому же в доме у них всегда было полно еще и всякой живности. В избе в клетках жили филины и совы. По двору расхаживали хромая цапля и журавль с подбитым крылом. В ящиках обитали горностаи, барсук, заяц и две белки. В бутылках и кринках — ужи и ящерицы.
Кто бы из мстерян ни поймал где птицу или зверька, живыми или убитыми притаскивали к ним в дом. Живые жили до выздоровления, а то и надолго задерживались. Из мертвых животных отец делал чучела.
Ребятишки всей Мстёры завидовали Ване, тому, что у него такой отец.
Дома — хорошо. С отцом — хорошо. Но уже не всегда. То и дело отец возвращался домой взвинченный, ругливый, кричал на мать, шлепал ни за что старших Аннушку и Настю, перепадало порой и Ване, хотя отец его любил больше дочерей, Ваня все это явно чувствовал.
В доме часто звучали непонятные слова: староверы, раскольники, нетовцы, поморцы, спасовцы…
А раз Ваня стал свидетелем стычки отца с односельчанами. Приехал он с сестрами и отцом на пристань покупать хлеб у приезжих торговцев. До семи больших мокшан с хлебом приставало к мстёрской пристани. Их 37 дней вели из Тамбовской губернии по рекам Цне, Мокше, Оке и Клязьме бурлаки.
Ваня засмотрелся на мокшаны и вдруг услышал нервный выкрик отца:
— Да каке вы русские, армянским кукишем креститесь, в чертовы предания верите, — стадо, стадо и есть.
— А вы, никонеанцы, — басурмане-еретики, мордвино-во порождение. И стадо-то — вы. В вашу церковь загонять приходится, а — плоха та церковь, в котору загонять приходится. Христос этому не учил, чтобы плетьми в церковь сгонять. А вы и помолиться-то ленитесь, укоротили все службы…
— Ведь бог-от один и в трех лицах, потому и молиться надо троеперстно.
— Ну, что бог един в трех лицах — это так, да естества-то у него токмо два: бог-отец и бог-сын, а дух святой — како же естество? Енто — голубь, птица. Тремя-то перстами токмо кур щупают. Вы все — троеперстники — курощупы.
Потом дома сестры рассказывали матери, как отец столкнулся с раскольниками. Ваня приставал к старшей, Аннушке:
— Кто это, раскольники?
— Ну, ты же видел кто. Ответ ничего не прояснял.
Потом, когда в великий пост устраивали гусиные травли, Ваня опять услышал эти слова:
— Смотри, смотри, наши против нетовцев идут, — кричали в толпе пацаны.
Зрелище Ване не нравилось, но он был не в силах уйти с улицы, когда два стада гусей начинали гнать друг на друга. Дорога тут же расчищалась для гусей, а люди: взрослые, дети, старики — окружали стада плотной толпой, сквозь которую невозможно было пробиться.
Раз Ваня оказался внутри толпы, прямо перед гусями, и наблюдал всю драму гусиной травли с начала до конца.
Сперва гуси оглушительно кричали, вытягивали шеи, потом принялись гоняться друг за другом. Толпа шумела и поддразнивала их:
— Бей нетовцев!
— Поддай нечестивцам!
Растопыренные крылья разрезали воздух, наполненный уже струящимися перьями из гусиных хвостов.
— Ставлю рубль вон на того, белого, с серым пером! — кричал рядом с Ваней какой-то парень.
— А я на серого, вон того, голенастого.
— Рубль?
— Два.
— Тогда и я — два.
Закончился бой окровавленными шеями гусей. Дорога, на которой проходила потеха, была усеяна перьями и каплями гусиной крови.
— А этот, нетовский, серый — молодец, как налетал, как налетал! Без всякого страха!
— С характером! — говорили расходящиеся по домам зрители и долго еще обсуждали травлю, сидя на завалинках. А иногда, когда страсти особенно раскалялись, гусиные сражения заканчивались людскими — между болельщиками или между православными и раскольниками.
Ваня уже понимал, что отец его самый главный в слободе. К нему шли подписывать какие-то бумаги, что-то просить, на кого-то пожаловаться. При этом низко кланялись, как батюшке в церкви, а то и подарки приносили в виде яиц, пряников или другой какой снеди.
Поклоны отец принимал как должное, а подарки отвергал, а если просителям удавалось всучить принесенное жене Татьяне Ивановне, отец ругал ее за то, что взяла.
Одни говорили о нем по-доброму:
— Кузьмич — неподкупный. Другие язвительно и зло:
— Колдун проклятый.
Колдуном отца звали раскольники за то, что варил всякие зелья, умел лечить разные болезни, что держал в доме животную нечисть и устраивал ведьмины шабаши, в результате которых из-за забора голышевского двора взлетали в небо снопы искр. Это Александр Кузьмич, изучив по книгам, устраивал для домашних маленькие фейерверки.
Осенью вся Мстёра духовито пахла луком. Мстёрский лук славился далеко за ее пределами. Его подводами вывозили на ярмарки, за ним во Мстёру приезжали из дальних губерний.
Восьмого сентября, в рождество пресвятой богородицы, начиналась уборка лука с гряд, и по слободе катилась волна луковых почисток. То один, то другой дом «созывал на помощь» к себе родственников, соседей, подруг дочерей, а то и просто желающих.
Соспевший лук свозили с огорода в дом и рассыпали под окнами. Тут он немножко подсыхал и ножами его очищали от корней и лишней кожуры, чтобы сложить в зиму на полати.
Работа долгая, нудная, порой со слезами, если нечаянно заденешь сочное яблоко луковицы.
Когда же собирались помочане, работа не только спорилась и быстро заканчивалась, но и становилась праздничной.
— Помогай бог! — приветствовала работающих входящая. — Пособить, что ли?
— Пособи, голубушка, пособи, — ласково встречала хозяйка новую помощницу.
Жонглируя и шурша крутобокими оранжевыми, коричневыми и красными луковицами, бабы без умолку болтали. Присказки, поговорки и прибаутки сыпались, как из мешка:
— В нашем краю словно в раю: рябины да луку не приешь.
— Лук да баня всё правят.
— Кому луковка облуплена, а нам тукманка некуплена…
Ваню в эти дни не отогнать было от помочанок, а мать сердилась, потому что «бабы-помочанки на язык остры, чешут им, не остерегаясь, мало чего скажут, не для мальчишечьих ушей». Ваня притаивался где-нибудь в уголке или за спинами женщин и жадно вслушивался в разговоры, часто не понимая их.
По окончании работ хозяева «прилично угощали» помочан, пекли луковник, а некоторые и деньги платили.
Прощаясь, помощницы говорили:
