Н Скавронский - Очерки Москвы
Хорошее, освежающее впечатление по большей части производила личность Саши Левитова, беспечальный, светлый был этот человек».
А. С. Ушаков умер 22 марта 1902 года в Москве.
В «Московских ведомостях» был помещен некролог, который мы приведем с некоторыми сокращениями:
«Нельзя не посвятить несколько строк памяти только что скончавшегося Александра Сергеевича Ушакова.
Было время — шестидесятые и семидесятые годы прошлого столетия, — когда покойный во цвете лет и сил устроил в Москве обширную общественную библиотеку для чтения и при ней книжный магазин, которые долго служили привлекательным центром для любителей просвещения благодаря симпатичному хозяину и изящной приветливости его первой супруги Ф. И. Ушаковой.
В этот же период своей деятельности покойный выступил на литературном поприще: частью под своей фамилией, частью под псевдонимом «Н. Скавронский»…
Наконец, следует с благодарностью упомянуть, что покойный А. С. Ушаков в 1888 году пожертвовал около ста тысяч рублей «на воспособление к возведению отдельного здания для помещения фундаментальной библиотеки Московского университета». Этот дар навеки сохранил имя почившего в летописи старейшего рассадника русского просвещения и послужит самым лучшим памятником его постоянного сочувствия делу русского образования».
Могила Фелицаты Ивановны Ушаковой находится на 2-м участке Ваганьковского кладбища. Надгробие — усеченная беломраморная пирамида с ангелом наверху. Несколько лет назад ангела сняли, так как потребовалось перенести ограду соседней могилы. Благодаря вмешательству МГО ВООПИиК, и в особенности В. В. Сорокина, ангел был водворен на место.
Александр Сергеевич Ушаков и его вторая жена были похоронены на кладбище Алексеевского монастыря (возле станции метро «Красносельская», на Верхней Красносельской улице). В советское время на этом месте был разбит детский парк, сейчас оно застроено.
Л. Д. Полиновская
ОЧЕРКИ МОСКВЫ. ВЫПУСКЪ ПЕРВЫЙ
ОБЩИЙ ВИД
Надо сознаться, что Москва очень странный город: какой-то причудливый, пестрый, самостоятельный, своеобразный. Прежде всего он вас страшно обрадует, потом рассердит, а потом, если вы одинокий и нет у вас кучи родных и знакомых — дядюшек, тетушек, кузин, то она наведет на вас страшную тоску… Въезжайте откуда угодно в матушку-белокаменную — хоть изнутри России, из деревни, из степей, хоть из Петербурга, хоть из-за границы по Варшавскому пути — хоть вы и не москвич, вы непременно ей обрадуетесь — почему? — Бог знает, может быть, потому, что:
Москва… как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!
Провинциал, кроме этого, обрадуется ей как городу: он, въезжая в нее, не будет помнить слова Чацкого:
Москва и город? — Ты чудак!
Если он никуда не выезжал, то в Москве найдет город богатый, шумный, у него, пожалуй, закружится голова… Петербуржец обрадуется ей как первому русскому городу; человек, долго живший за границей, встретится в ней первый раз с Россией, с чисто русской речью, с русской жизнью — со всем ее хорошим и дурным… Вот почему она — Москва — страшно обрадует всякого, кто в нее хоть в первый раз въезжает…
Поживите в ней — и она вас рассердит, страшно Рассердит, рассердит всякого — и провинциала, и петербуржца, и человека, почти совсем отвыкшего от Русских форм жизни, каких отщепенцев немало…
Ничто так не располагает к мечтательности, к лени, наслаждениям всякого рода, иногда некоторыми сторонами напоминающим Восток и Азию, ко всем затеям заманчивого свойства, как наш град первопрестольный!.. Ну, думает провинциал, наконец я в Москве! И от этой мысли вся широта и полнота русского духа порывается наружу… Троицкий, уха стерляжья, расстегаи, поросенок белоснежный, икра, калач и вдовушка Клико — и вот уже и Ильинка, вот и Троицкий, уха янтарная и искрометное Клико; там театр, роскошь, музыка, балет, потом в соседстве маскарад, спертый и жаркий воздух, блеск, музыка и женские слова, там тройка русская от Ечкина, лихая; застава, гладкая дорога, морозу градусов пятнадцать, tete-a-tete, и приют тихий, теплый и снегом занесенный… Забыто все: дом и совесть, жена и дети, и дела по банку; деньги льются, и наслажденьям нет конца… Там клуб, игра и ужин, Муромский, Кречинский, а скоро и первого последние слова: «Бежать, матушка, бежать!..» Ну вот и рассердился!.. Пустой карман, тяжелая голова, дела все в беспорядке, иногда надо на дорогу занимать — ну, как не рассердиться?
Посмотрим — что-то петербуржец. Приехал он за делом, человек расчетливый, немного европейский, остановился… ну, хоть у Шевалдышева, положим; прошел день, а с ним вместе почти уже исчезло и обаяние Москвы: ему, во-первых, кажется все грязно, Тверская — переулок, не улица, Кузнецкий мост — пародия Невского проспекта, гостиницы — трактиры, трактиры — будто бы харчевни, слуги — оборвыши, половые — больно прытки, просят на чай, все им объясни да растолкуй; на бирже был — нашел кучу народу, обсыпанную снегом: тут и купцы, тут и извозчики, прохожие и женщины, ходят, толкаются, шумят между занятыми людьми… Фуй, странно!.. Раз пять в день чаем напоили, съездил в два места — расстояния ужасные — и день прошел!.. Нет, не доволен я Москвою! J День третий: старый школьный товарищ в гости пригласил, куда-то за Москву-реку — Полянка, Якиманка, что-то в этом роде. Едет. Небольшой дикий домик, вблизи церковь старинная, пред нею будка, пред нею страж и адрес-календарь… Ездил, спрашивал. Кружил кругом, раз пять проехал мимо дому — фамилию не так произносил, а потому едва добился толку; потом наконец дверь — вдруг три крыльца — в которое?.. Бог знает: ни знака, ни доски; на дворе ни души; но вот попал, хотя то было уже второе, — вот небольшие комнатки, тепло и чисто, диван, ковры, картины, канарейка у окна, стол с самоваром, за ним хозяйка молодая и товарищ юных лет — здоровый и счастливый, с такими полными щеками, со звонким смехом и с порядочной сигарой; входит девушка, чистенькая, хорошенькая, здоровенькая такая, так кланяется робко, так смотрит ласково да мягко… Горят свечи, сигарой славно пахнет; умный, оживленный разговор и женский смех и детский писк в соседстве… Славно ведь живется!.. Тихо, счастливо, ничто их так не бесит, не раздражает, нет у них такого желчного лица, как у меня, думает петербуржец, да и быть его не может, потому что здесь климат здоровый, теплый, и жизнь более нормальная, покойная, вот женат, счастлив, покоен — что ему; главное — жена, покой и дети!.. А уже товарищ замечает, что так расположило петербуржца, над чем он так задумался…
