Збигнев Войцеховский - Раневская, что вы себе позволяете?!
И ведь дело вовсе не в том, что она что-то такое там говорила против советской власти, выражаясь протокольным языком, «очерняла советскую действительность». Дело в том, что с таким характером — вздорным, резким, непримиримым — Раневская, конечно же, имела мешок и небольшую торбочку врагов. Она понимала это: бездарности, которых хватало во все времена в советских театрах, и особенно в пору Сталина, ее ненавидели люто. Раневская вспоминала: «В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части».
Обратите внимание на такое необычное перечисление окружения по способностям: талантливые, бездарные, шавки. Первые два — понятно, естественно. А шавки? Это какие? Так вот, шавки — это чаще всего «засланцы». Люди НКВД-КГБ, специально приставленные к театру под видом то ли работников сцены, то ли обслуживающего персонала, а то и актеров.
И здесь буквально один донос мог стать одновременно и приговором. Писали ли доносы на Раневскую, смачно вплетая туда ее фразы и фразочки? Писали, это несомненно.
Да и сама Фаина Георгиевна не единожды при всех вела себя так, что могло быть истолковано бдительными органами как «антисоветская пропаганда».
Пятидесятые годы. В магазинах — очереди и пустые полки. Раневскую и еще семейную чету артистов приглашают в высокопоставленный дом какого-то крупного партийного работника. Раневская вспоминала:
«…А на столе изобилие, как при коммунизме. Закусываем мы в полное удовольствие, налегли на семгу и осетрину, и тут хозяйка останавливает нас:
— А не пришло ли время дорогим артистам показать свое мастерство? Фаина Георгиевна, может, вы нам прочтете? Просим!
И захлопала в ладоши, не улыбаясь. Я сорвалась:
— А что, настала пора харч отрабатывать?»
Были и иные случаи не менее экспрессивного поведения Фаины Раневской вблизи политического огня.
В те времена партийные собрания первичек проходили, как правило, с обязательным участием всего коллектива, в целях, так сказать, воспитания и назидания. На одном из таких партийных собраний в Театре Моссовета как-то прорабатывали товарища за его немарксистко-неленинское поведение. Провинился товарищ, в общем. «Неопровержимые данные» свидетельствовали о том, что он склонен к гомосексуализму. Страшное дело: как может коммунист быть гомосеком? Все шло по накатанной: доложено присутствующим о провинности товарища, поднимаются его друзья и, как то нужно, «клеймят позором и другими нехорошими словами» нарушителя.
Этот уродливый спектакль с его тупой игрой идейных товарищей вывел Раневскую из себя. Она поднялась и заявила: «Каждый волен распоряжаться своей жопой, как ему хочется. Поэтому я свою поднимаю и уебываю».
Наступила немая сцена. Нужно заметить, что на любое заседание первички всегда приходил ответственный товарищ из организации повыше. Это не театральный межсобойчик, где все оставалось меж своими (если кто не был доносчиком). Последствия для Раневской могли быть катастрофическими. Но — пронесло. Может быть, и потому, что Фаина Георгиевна не состояла в рядах коммунистов. Хотя ей не единожды делали такие предложения.
Кто защищал Раневскую? Кто оберегал?
Не кто, а что — ее талант.
Идеологи марксизма-ленинизма прекрасно понимали, что всякое зрелищное искусство может быть использовано ими в их политической борьбе за массы. И поэтому после Октябрьского переворота в 1917 году театры рождаются один за другим. Их репертуар был узок и однонаправлен — все «о борьбе трудящегося народа». Их артисты были самые что ни на есть пролетарии — ведь истинный рабоче-крестьянский театр возможен только с артистами из рабочих и крестьян!
И получился великий пшик. Через самое короткое время вожди социалистической республики поняли, что создать «рабоче-крестьянский театр» во много раз сложнее, чем разогнать Учредительное собрание и взять Зимний дворец. Что артисты и режиссеры должны быть в первую очередь талантливы. Что вся воспитательная сила искусства проявляется только в том случае, если на сцене — настоящее искусство, а не жалкое его подобие. Да и сами вожди разных уровней, имеющие хоть какое-то интеллектуальное и духовное развитие, желали видеть на сцене настоящую игру.
И поэтому вопрос наличия артистов-профессионалов для коммунистов стоял очень остро, под особым контролем.
Сам Сталин любил театр. И разбирался в игре артистов очень даже неплохо для своего уровня. Но более театра Сталин любил кино. И если роль театра была несколько ограничена в деле «агитации и мобилизации» в силу понятных причин, то кино давало в руки вождей самый мощный инструмент воздействия на сознание людей. И мобильный к тому же. Но, образно говоря, стрелять из такого инструмента холостыми патронами было бы не только глупо, но и непростительно. Поэтому и фильмы должны были быть и мастерскими, и правильными. Например, такими, как про царя Ивана Грозного режиссера Эйзенштейна. Сталин был доволен этим фильмом. Очень доволен. И даже наградил фильм премией имени себя. Сегодня этот фильм стоит в ряду лучшего, созданного гением режиссуры. И вряд ли кто задумается о том, чем же этот фильм был угоден Сталину. А ответ прост: в фильме показано, кроме всего прочего, как один — именно один! — человек, властный царь выводит свой народ к лучшему будущему. Так почему бы, посмотрев эту «фильму», простому народу не подумать о том, что единоначалие, единый царь над всеми — это превеликое благо? (Опустим здесь подробности о второй серии, которая не понравилась Сталину.)
И поэтому Сталин всегда смотрел новые фильмы.
Пропустить роли Раневской в фильмах он, как и миллионы зрителей, не мог — из-за ее искрометной, выразительной игры. И однажды в Кремле после просмотра нового фильма он поделился своим мнением об игре актеров: «Вот у нас актер, товарищ Михаил Жаров. Он хороший артист, там усики ему приклеят, там голову побреют, там бороду нацепят, но в любой роли все равно видно, что это — Михаил Жаров. А товарищ Раневская никогда и усы не клеит, но во всех случаях она — разная».
Надо ли говорить о том, что такая оценка игры Фаины Георгиевны была сродни подписанию указа о ее награждении орденом? Более того, с этого момента жизнь и свобода Фаины Раневской зависели уже только лично от самого Сталина — открытое восхищение актрисой означало для всех тайных и явных служб и ведомств только одно: Раневскую не трогать ни при каких условиях. Наоборот: охранять.
Это было понятно не только всесильным органам. Понял, что произошло, и Сергей Эйзенштейн, присутствующий при словах Сталина. Он тут же бросился звонить Раневской (учтем, что обычно все приемы в Кремле с участием Сталина проходили глубокой ночью). Разбудил ее и пересказал все. Фаина Георгиевна была крайне возбуждена этим известием и радовалась, как ребенок. Ее непосредственная натура требовала немедленно с кем-то поделиться услышанным. Как была, в ночной рубашке, она, накинув только пальто, прихватила бутылочку и пошла будить дворника. Она была уверена, что уж он-то не обидится на столь поздний визит. Что и случилось: бутылка была распита в «теплой и дружеской обстановке».
