Варлаам Рыжаков - Капка
Мама подняла полушалок:
- Не подходи! - Сжала губы, побледнела.
- Ну, ну, Агриппина, не балуй.
Еремей посмотрел на уродливый пенек и покачал головой.
- Как кабаны грызли.
Он протянул руку и взял у мамы топор.
- Не трог! - взвизгнула я. - Отдай!
Еремей нахмурился.
Постоял немного, сказал:
- Идемте за мной.
Губы у мамы дрогнули. Она заплакала.
- Еремей Николаич, четверо у меня...
- Знаю. Идем.
Еремей широко зашагал в лес.
Мы с Колькой перепугались.
- Цыц! - прикрикнула на нас мама и резко накинула на голову полушалок. - Идем, душегуб.
Срубленная сосенка, распластав ветви, сиротливо лежала на желтой траве.
Еремей привел нас к своей сторожке. Взошел на расшатанное крыльцо, снял ружье, распахнул дверь, в которую тут же юркнула собака.
- Заходите!
- Нет уж, мы и здесь постоим, - ответила мама. - Пиши свою бумагу.
Еремей сердито бросил в угол наш топор.
- Бумагу... Нет у меня бумаги.
- Нет, - удивилась мама, - а пошто ты нас сюда притащил?
- Поговорить захотелось, Агриппина Васильевна.
- Знаем мы твой разговор. Пиши скорее, а топор верни. Нельзя нам без топора-то.
- Знамо, нельзя. Входите.
Мы боязливо прошли мимо Еремея. В маленькой избе было пустынно. Пахло жареным мясом.
На полу, возле кровати, лежала волчья шкура с когтистыми лапами и оскаленной головой. Над кроватью на березовом сучке сидел с застывшими круглыми глазами филин. У небольшого окна деревянный стол, скамья. На краю скамьи цинковое ведро с водой. В воде ковш. Под самым потолком электрическая лампочка. На кровати полосатый матрац, скомканная цветастая подушка, серое байковое одеяло и овчинный тулуп. Под кроватью, на соломенной подстилке, лежала собака.
Как только мы переступили порог, она заурчала.
- Цыган! - строго прикрикнул на нее Еремей.
Собака покорно положила голову на солому, приветливо замахала хвостом.
- Присаживайтесь.
- Мы так. Мы привычные.
- Что, боитесь? Еремея все боятся. Еремея никто и за человека-то не считает.
Мама в страхе присела на уголок скамьи.
- Дык, Еремей Николаич...
- Душегуб. Поперек горла у всей деревни стал. Изверг. Лес не дает губить... И не дам! И на тебя акт писать буду.
Мама глубоко вздохнула:
- Пиши. Чем платить-то я стану? Ребятишками?
- Вижу.
Еремей вышел, размашисто хлопнул дверью. В окнах звякнули стекла.
- Одичал, сердешный, совсем одичал, - жалостливо проговорила мама.
Еремей вернулся, поставил на стол нарядную деревянную чашку с душистым крупитчатым медом. Достал с полки каравай белого хлеба, нарезал толстыми ломтями.
- Ешьте.
Мама спросила:
- Ты что, всех, кого изловишь в лесу, спервоначала медом кормишь?
- Как же. Держи карман шире. Я бы и вас оштрафовал и в три шеи выгнал бы из леса. Да вот закавыка вышла... Топор твой мне всю душу разворошил. С таким топором в лес идет только горе-горемычное!..
Мама застеснялась, спрятала под лавку ноги.
Еремей снова вышел. Дверью не хлопнул, прикрыл ее осторожно и плотно.
Мы сидели не шелохнувшись. На мед старались не глядеть. Разве что украдкой.
Под нарами во сне взвизгнула собака. Открыла один глаз, посмотрела на нас равнодушно и опять закрыла.
Еремей не возвращался.
Я положила на стол руку и невзначай взяла ложку. Испугалась. Посмотрела на маму. Мама молчала.
Крупитчатый мед очень вкусный.
Когда Еремей вернулся в избу, нарядная чашка была пуста. Мы с Колькой облизывали ложки.
Еремей снял шапку, бросил ее на кровать, вытер ладонью потный лоб, отрывисто сказал:
- Пошли.
У крыльца стояла запряженная в рыдван лошадь. На рыдване - короткие сухие сосновые жерди.
Еремей взял вожжи.
- Ну, милая, трогай!
- Мама, а топор-то?
- Тут он, под дровами, - ответил Еремей. - Ну, шевелись!
Сытая, гладкая лошадь шагала ходко. Воз на ухабах ворочался, поскрипывал. Мы с Колькой впритруску бежали стороной. Мама задумчиво шла рядом с Еремеем.
- Ну, милая, ну! - покрикивал изредка Еремей.
Мама кашлянула, проговорила:
- Чудной ты, Еремей.
Еремей не ответил.
- Своих жердей тебе не жаль, а в лесу палку боже упаси тронуть.
- Лес не мой. Государственный.
- А мы-то чьи?
- Тоже государственные.
- Ну так и вот.
- Вот-то, Агриппина, вот, да и не совсем вот. К примеру, на твой усад зайдет твоя же свинья, каково ты на это посмотришь? Погонишь небось?
- Погоню.
- А зачем? Картошку-то ты для нее же растишь.
- Так она ж попортит все.
- Вот потому и я стерегу лес. Ну, милая, тяни!
Меж деревьев мелькнула светлая опушка.
Мы с Колькой, обрадованные, побежали вперед. Нам поскорее хотелось погреть на солнышке озябшие ноги да и подальше уйти от Еремея.
Его громоздкая фигура, тяжелые шаги и всегда угрюмое волосатое лицо пугали нас.
- Он медведя верняком поборет, - тревожно оглядываясь назад, шептал Колька. - И трактор, пожалуй, остановит.
На опушке Еремей передал вожжи маме.
- Дальше, Агриппина, я не ходок. Не примает меня ваша деревня.
- Она и твоя также.
- Моя... Не знаю... Всю жизнь я в ней чужой. Ну, да ладно. Бог нас рассудит.
Еремей вынул из воза лопату.
- Лошадь пусть мальцы пригонят. Я их тут подожду на опушке.
Еремей вскинул лопату на плечо и пошел к лесу.
Лошадь, повернув голову, проводила его большим черным глазом, беспокойно заржала.
- Ну, милая! - по-еремеевски крикнула мама, дергая вожжи.
Обратно мы ехали вдвоем с Колькой. Еремея на опушке не оказалось. Мы покричали. Никого. Колька спрыгнул с рыдвана и обмотал вожжами дерево.
- Никуда не уйдет. Бежим.
- Нет, Кольк, так нельзя. А вдруг ее волки съедят. Что тогда? Давай в лес зайдем, посмотрим.
Колька мялся. Я видела, что ему не хочется в лес. Мне и самой не хотелось, но идти надо было.
Я взяла Кольку за руку.
- Идем.
- Только недалеко.
- Ага.
Под Колькиной ногой треснул сучок. Мы вздрогнули и затаились.
"Тук, тук, тук!" - вдруг донеслось до нас.
- Это, Кольк, дятел. Не бойся.
- Смотри-ко, - шепнул Колька.
Я приподнялась на цыпочки. Рядом с лучинистым пеньком, где мама срубила дерево, Еремей сажал новую маленькую сосенку. Мы с Колькой удивленно переглянулись. Еремей утоптал под сосенкой землю и, не поднимая головы, вдруг спросил:
- Лошадь пригнали?
Под нашими ногами зашуршали сухие листья, затрещали ветки...
Дома я спросила маму:
- Мам, а за что Еремея не любят?
- Старостой он при немцах был.
- И людей убивал?
- Отступись! Вишь, мне некогда. На вот постирай, а я пока поросенка накормлю.
Я засучила рукава, встала к корыту. Я любила стирать.
Взбитая в корыте мыльная пена, словно живая, дышит и колышется.
