Варлаам Рыжаков - Капка
А Нюрка только посмеивалась. Ей хорошо. Сергунька с Мишкой ноги подожмут и смирненько сидят на лавке рядком-ладком. Следить за ними не надо. Однако и Нюрке недолго радоваться пришлось. Поросенок и ее донял. И стал он полновластным хозяином в доме.
Нюрка, Мишка и Сергунька безвылазно сидели на печи.
А весна все не шла и не шла. Видно, заигралась где-то и забыла про нас. "Теперь уж не только мы, вся природа ждет тепла", - говорила мама. А тепло пришло только в середине апреля.
Пришло в ночь, с дождем.
Снег стаял за три дня. В оврагах и долинах заклокотала вода. Ручей наш превратился в бушующую реку.
Нас отпустили на каникулы.
В первые же дни каникул я навела порядок в своем игрушечном "царстве". Оно было за нашим сараем на пустыре, в высоком полынном бурьяне, в заброшенном погребе.
Одна стена погреба обвалилась, а земля с потолка осыпалась. Но это ничего, это даже и лучше. Я разровняла землю, и погреб стал не таким глубоким. Между бревен на потолке светились длинные широкие щели. В них щурилось солнышко, и в погребе было светло и уютно. На дне погреба я постелила старый соломенный мат. И чисто и тепло.
В переднем углу, на трехногой табуретке, стоял начищенный до блеска мой волшебный самовар. Правда, он был без крана. Рядом с ним - кровать для кукол. А дальше вокруг всего погреба шли полочки, на которых были разложены и расставлены все мои богатства. Жестяные баночки, пузырьки, гладкие камешки, картинки, обертки из-под конфет и великое множество черепков фарфоровой посуды.
В глиняные стены погреба я вдавила разноцветные стекляшки и зеркальные осколки. И когда солнышко попадало в погреб, он весь мерцал и искрился. Счастливей меня не было никого на свете.
В "царстве" моем жили только хорошие люди. Дядя Рома, учительница Зоя Павловна, моя мама и, конечно, Колька. Он был у меня самым смелым, самым умным, самым красивым. Он был и шофером, и трактористом, и учителем, и врачом, и даже летчиком. Всем был Колька, потому что так хотелось мне.
Злые и нехорошие люди, попадая в мое "царство", становились добрыми. Плакали и раскаивались в своих поступках.
Шуркин отец, он печник и плотник, несколько раз приходил по моему хотению в мое "царство".
Я посмотрю на него строго-строго, ударю палочкой по волшебному самовару, притопну ногой и говорю:
"Опять, дядя Афанасий, пьешь?"
Он опустит голову.
"Пью".
"Опять весь инструмент свой потерял?"
"Потерял, девочка".
"Опять дома ругался и дрался?"
"Виноват".
"Опять тетя Груня с Зойкой дома не ночевали?"
"Прости Христа ради".
"Мучаешь ты их, дядя Афанасий, и сам мучаешься".
"Ох, девочка".
Упадет дядя Афанасий ко мне в ноги и плачет.
Я наклонюсь к нему и говорю ласково:
"Встань, дядя Афанасий, встань. Я ведь знаю, ты хороший, когда не пьяный. Ты и подтопок у нас бесплатно переложил. Старый-то совсем не грел и угарный был. А сейчас жаркий и не дымит ни капельки. Ты и конфетами меня много раз угощал. Встань, дядя Афанасий, ты ведь не будешь больше пить это гадкое вино".
"Милая Капка, святой крест, не буду. Оно мне всю жизнь испортило".
Раскаявшись, дядя Афанасий уходил, а через несколько дней напивался так, что курицы у него изо рта крошки клевали.
Прямо беда с ним, не знаешь, что и делать. И с Шуркой не знаю, что делать. Шурка чаще всех приходил в мое "царство". Стоял передо мной на коленях, клялся, что будет хорошо учиться и перестанет драться. А встречал меня на улице и снова сжимал кулаки.
И все-таки я верила: раз люди в моем "царстве" становятся хорошими, значит, они могут быть и на самом деле хорошими. Просто они ленятся и не хотят, как Шурка. Мама говорит, что хорошим человеком быть куда тяжелее, чем плохим. Хороший человек всегда отдает что-нибудь людям. А у меня прошлый раз Нюрка попросила красную ленту, а я не отдала ей. Сказала, что самой пригодится. А она мне вовсе и не пригодилась...
После зимы "царство" мое затуманилось, покрылось пылью. Я все перемыла, перечистила и присела на чурбачок отдохнуть.
- Капа! Ка-па!
Это мама звала меня, но я не откликнулась. Я знала, зачем она зовет. В лес за жердушками идти. Поросенку хлев делать.
- Колюшка, не видал Капку?
- Не-е-т. Она, наверно, у ручья. Я сейчас сбегаю.
Я вылезла из погреба, прокралась по бурьяну и вынырнула перед самым Колькиным носом.
Колька от неожиданности прыгнул в сторону.
- Тебя мать ищет.
- Мы в лес пойдем.
- И я с вами. Побегу переобуюсь.
- А мы босиком.
- Ну и я босиком.
Мама с топором и веревкой в руках шла впереди. Мы с Колькой шагали за ней.
На коряжистых ветлах кричали грачи. В воздухе пели жаворонки. Было тепло, светило яркое солнце. Но земля еще не отогрелась. Подошвы ног стыли, и мы старались идти по колючим, просохшим бугоркам.
Ноги у мамы были в синих прожилках, узловатые и худые. Ступни широкие, большие.
- Они у нее что, болят? - спросил Колька.
Я не ответила. Я и сама не знала, почему у мамы такие некрасивые ноги. Мне было и жалко маму и как-то неловко за нее. Колька подтолкнул меня в бок локтем:
- Спроси.
Я остановила маму, наклонилась к ее ноге и провела пальцем по большому темному узлу.
- Это что у тебя, мам?
- От родов это. Да от тяжелой работы.
Мы с Колькой погрустнели.
Мама подошла к стройной гладкой сосенке, поплевала на руки и с размаху ударила топором под самый корешок золотистого коричневого ствола.
Ук! - вздрогнула парная тишина леса.
Ук! Ук! Ук!
Мама отбросила с головы полушалок.
Ук! Ук! Ук!
Дерево было нетолстое, а мама рубила его долго.
Тупой, зазубренный топор обглодал, измочалил сосенку кругом, а она все стояла. Мама измучилась, швырнула топор в сторону, уперлась в ствол руками, поднатужилась - и дерево, треснув, устало повалилось. На корявом лучинистом пне выступили смолистые капельки слез.
- Ма-ма!..
Из густых зарослей выбежала огромная рыжая собака.
Я подбежала к маме, прижалась к ней. Колька спрятался за меня. Собака затявкала.
На ее лай из лесу вышел лесник Еремей. Тот самый страшный хромой Еремей, которого все мальчишки боялись как огня. Ходили в лес большим табуном. Да и то однажды бежали от Еремея - пятки сверкали. Еремей гнался за ними с длинной сучковатой палкой до самой околицы. Гнался за то, что они подожгли в лесу муравьиную кучу.
За плечами у Еремея висело ружье. То самое ружье, из которого, говорили, он когда-то кого-то застрелил.
Мама подняла топор.
Еремей улыбнулся:
- Полушалок возьми.
Мама подняла полушалок:
- Не подходи! - Сжала губы, побледнела.
- Ну, ну, Агриппина, не балуй.
Еремей посмотрел на уродливый пенек и покачал головой.
