Евгения Гутнова - Пережитое
Живя в такой семье, мой папа не мог не стать революционером. В своих воспоминаниях, изданных уже после революции, он живо описал, как, будучи еще маленьким гимназистом, бегал по поручению брата Юлия с конспиративными записками к В.И.Ульянову и обратно, тоже в качестве «порученца».
Семья папы была более респектабельна, чем семья мамы. Его дед, Александр Иосифович Цедербаум, известный еврейский общественный деятель, еще в XIX веке выступал как сторонник постепенной ассимиляции евреев, был издателем первой в России еврейской газеты «Гамелиц», пропагандировавшей эти идеи, за что получил звание потомственного почетного гражданина и право жительства в Петербурге. Этим званием и привилегией пользовался и мой дед Иосиф Александрович, агроном по образованию, долгое время работавший в качестве торгового представителя или служащего представительства какой-то русской фирмы в Турции. Прожив там много лет, дед женился на молодой девушке-сироте из греческого города Салоники, воспитанной на французский лад в католическом монастыре в Стамбуле, — красавице, ставшей затем матерью семейства, о котором идет речь.
Дед был человеком либеральных убеждений, но отнюдь не революционером, бабушка — заботливой матерью и домашней хозяйкой, далекой от общественных дел. Но когда их дети, один за другим, стали уходить в революцию, родители не препятствовали им в этом, помогали материально, иногда прятали от полиции во время обысков нелегальные брошюры и документы, чтобы спасти детей от арестов.
Я не знала своих деда и бабушку. О других членах семьи расскажу позже, а теперь вернусь к моему необыкновенному папе, который за двадцать два года постоянно прерываемого общения с ним, дал мне знания, привил понятия, воспитал чувства, которые сделались моими на всю жизнь.
Папа был небольшого роста, очень худой, можно даже сказать щуплый, сильно сутулился и потому казался старше своих лет. Но лицо у него было чудесное: интеллигентное, тонкое, с красиво вырезанным небольшим ртом, невысоким, но хорошим лбом. Он носил небольшую рыжеватую бородку и усы. Волосы же его были черные, жесткие, стоявшие щеточкой, и в них рано появилась седина. Наибольшее впечатление производили глаза — небольшие, чисто голубого, бирюзового цвета, светившиеся добротой, теплотой и вместе с тем источавшие непоколебимую твердость и прямоту.
Когда я стала постарше, мне иногда казалось, что в его лице проглядывало какое-то сходство с каноническим обликом Христа. Может быть, потому, что жизнь его была исполнена тревог и мучений, переносимых им с удивительным для его слабых сил мужеством.
От него исходил некий внутренний свет, неудержимо привлекавший к нему людей. Несмотря на свой отнюдь не мужественный вид, он, мне кажется, очень нравился женщинам. Среди них у него было много друзей и даже обожательниц. Наверное, их привлекали прежде всего его душевные богатства, его, казалось, неисчерпаемые познания в самых разных областях, его светлый взгляд на мир и людей, его прямота и бескомпромиссность во всем, что он делал и думал. Его обаяние захватывало даже таких людей, для которых он, казалось, должен был бы быть совсем непонятным и чужим. Так, после одного из его очередных арестов (уже в советское время), как-то вечером, к нам в дом явился и спросил маму какой-то странного вида человек, с крючковатым носом и довольно неприятной физиономией. Когда мама, после некоторых колебаний, впустила его к нам в комнату, он сообщил, что приехал из Ржева и привез нам гостинец — большой мешок с изюмом и орехами, якобы по поручению папы. Зная, что папа находится в Бутырках, мама отказалась взять посылку, опасаясь какого-либо подвоха. Тогда наш гость откровенно признался, что папе ничего не известно о посылке, а привез ее нам в подарок он сам, вор-домушник, всю жизнь существовавший этим промыслом и в тюрьме случайно оказавшийся (вместе с целой компанией воров) в одной камере с папой. Сначала они относились к нему с полным пренебрежением, но, узнав поближе, нежно полюбили его и, когда наш гость вышел на волю (он был выслан в Ржев), поручили ему втайне от папы что-нибудь отвезти его семье, о которой он им рассказывал. В ответ на отказ мамы взять посылку этот пожилой вор опустился перед ней на колени и со слезами на глазах стал умолять ее принять подарки, уверяя, что они не украдены, но куплены на честные деньги в благодарность папе за его человеческое отношение к сокамерникам. Маме пришлось взять подношение. А когда папа вернулся, то со смехом подтвердил свои «дружеские» отношения с этими ворами.
В другой раз папа оказался в камере вдвоем с православным священником. Будучи убежденным атеистом и противником церкви, он, естественно в меру своих возможностей, вел с ним философские и богословские споры. Споры, как он потом рассказывал мне, были для него весьма занятными, тем более что папа всегда интересовался людьми самого различного типа — их чувствами и ходом мыслей. После многодневных дискуссий и вполне мирных разговоров этот священник, вполне образованный человек, в конце концов сказал: «Вот вы отрицаете религию, не верите в бога и в Христа, а сами не ведаете того, что вы и есть настоящий христианин по своему образу мыслей и чувств и отношению к людям». Папа рассказывал мне это, смеясь и чуть подтрунивая над своим оппонентом, считая, что одержал над ним победу. Однако, я думаю теперь, что этот священник в чем-то был прав, если понимать христианство не как систему религиозных догматов, но как комплекс этических норм в отношении к человеку.
Позднее, уже в 1938 году, мне довелось услышать еще один, последний, печальный рассказ о человеческих качествах моего папы. Некто, сидевший с ним короткое время в одной из московских тюрем в то страшное время и неожиданно вышедший на волю, говорил о нем как о подлинном герое, единственном среди массы раздавленных и морально растоптанных людей, кто, несмотря на все муки и физические страдания, которые ему приходилось переносить, сохранял свое человеческое достоинство, поддерживал товарищей по несчастью, по большей части очень далеких от него и чуждых по духу. Это были последние сведения, которые дошли до меня о живом папе[1].
Насколько это верно — не знаю. Моральный облик папы не был бы очерчен достаточно полно, если бы я не сказала о его исключительной объективности по отношению к людям вообще, даже к тем, кого он считал своими идеологическими противниками. В юности папа хорошо знал Ф.Э.Дзержинекого. Он был близким другом невесты Дзержинского Юлии Гольдман, которая умирала от туберкулеза в Швейцарии, когда Феликс Эдмундович сидел в российской тюрьме, а затем оказался на нелегальной работе. Папа пересылал ему ее письма и передавал ей то, что удавалось получать от него. Дзержинский и папа симпатизировали друг другу, несмотря на то, что после революции папа стал одним из постоянных объектов преследований «чрезвычайки». Это, однако, не мешало ему всегда с глубоким уважением относиться к первому руководителю ЧК, в честности и искренности которого он никогда не сомневался и которого считал кристально чистым, не способным на подлость человеком, рыцарем революции, хотя, может быть, и слишком фанатичным, что было совершенно чуждо самому папе.
