Наби Даули - Между жизнью и смертью
Взяв хлеб, он так и не поднес его ко рту, а только сжал ломтик затекшими холодеющими пальцами, как будто почувствовал в нем какое-то тепло.
Открыв глаза, он взглянул на нас, потом вздохнул, высоко вздымая грудь, и прошептал:
- Спасибо.
...Медленно движется время. Мы словно стареем с каждой минутой. Здесь мы оторваны от жизни, и смерть уже глядит на нас в упор.
За два дня фашистского плена мы еще ничего не ели и не пили. Но в большой беде забывается ощущение голода, никто сейчас не думает о пище. Душа не мирится с другим - с неволей и унижениями. И не просто не мирится - она бунтует. Во рту и в груди чувствуется какая-то горечь. От чего бы это? От усталости? Или пороховой дым еще не выветрило из наших легких? Нет. Это позор плена обжигает сердце, это горечь бессилия. До еды ли нам было?
Но время делает свое: нас начинает терзать и голод. Некоторые не ели уже трое суток. Однако никто из наших не проронил перед немцами ни слова о еде. А случись такое - нам было бы стыдно глядеть друг другу в глаза.
Миша тяжело стонет. Мы молча сидим вокруг него...
Во дворе в колонну по трое выстроены военнопленные. Фашистские офицеры расхаживают перед строем, ощупывая взглядом лица стоящих. Блестят офицерские сапоги, позванивают шпоры, фуражки с широченным верхом, кажется, держатся на фашистах каким-то чудом. Можно подумать, что под фуражками не головы, а продолговатые болванки; да и фигуры у офицеров словно скроены из чего-то твердого, негнущегося: на ходу они держатся слишком прямо, а ноги в коленях как будто не сгибаются вовсе.
Пленные построены четырехугольником. Позади них стоят немецкие солдаты, а в середине каре - офицеры.
Срывающийся голос гитлеровца, заходившего ночью к нам, раздается теперь во дворе.
- Коммунисты, комиссары, евреи, три шага вперед! - выкрикивает он. Никто не выходит. Тогда офицер изящной тростью тычет в лицо одному, другому, третьему... Немецкие солдаты тут же выхватывают их из строя и тащат в машину, которая стоит поблизости. Машина, просигналив, выезжает за ворота.
- Дела плохи, ребята...
Это говорит тот неугомонный солдат, который перевязал Мишу. Мы все еще не знаем его имени, но он уже привлек к себе наше внимание. Ощущение у всех такое, будто мы уже давно знаем его. Он смотрит в окно, и лицо его мрачнеет.
- Гестапо заработало, - произнес он. - Коммунистов выискивают. Да, скрестили мечи... коммунизм с фашизмом...
Беспокойный солдат на минуту задумался. Он глядит серьезно и прямо, словно хочет открыть нам что-то.
Миша опять заговорил в бреду глухо и неразборчиво. Я, не сводя с земляка глаз, щупаю его лоб. Он пышет жаром. Что делать?
За дверью что-то прокричал немецкий солдат.
Немного спустя дверь растворилась, и вошел офицер с тремя солдатами. Все началось сначала:
- Ну, признавайтесь, кто тут коммунисты и кто комиссары? Говорите!
На черных петлицах офицера змеились ломаные зигзаги, похожие на стрелы молний. Я не сразу догадался, что это немецкие буквы "SS".
Мы молчали. Офицер подошел к Мише и пнул его сапогом.
- Вас, капут?* - спросил он морщась.
_______________
* "Что, умер?"
Миша застонал.
Отойдя от него, эсэсовец зашагал по камере, пристально вглядываясь в лица, точно мог найти коммунистов по каким-то особым приметам.
Нас снова обыскали. Многие берегли карандаш, клочок бумаги, ножик или еще что-нибудь. Все было отобрано. У двоих обнаружили часы. Немецкий солдат осклабился.
- Русски ур, гут!* - довольно проговорил он и сунул часы в карман.
_______________
* "Русские часы, хорошо!"
Офицер сказал что-то переводчику, и тот принялся втолковывать нам, что до тех пор, пока не будут выданы коммунисты, мы не получим ничего, кроме воды.
Миша как будто пришел в себя.
- Они меня ищут, соб-баки! - выдохнул он.
Офицер не понял его слов, но в них было столько ненависти, что гитлеровца перекосило. Он вынул пистолет и тигром подскочил к Мише. Но выстрелить не успел. Миша, обмякнув, в упор смотрел на него широко раскрытыми глазами. Он был мертв.
С тех пор прошло уже много лет.
Мне часто, особенно летом, приходится проезжать станцию Юдино. И каждый раз я вспоминаю Мишу. Может быть, родные до сих пор ждут его. Возможно, у него были дети. Они никогда не увидят своего отца. Коммунист Миша лежит в безвестной могиле на белорусской земле.
Мир праху твоему, земляк мой!
СУДЬБА ОТЩЕПЕНЦА
Под вечер Мишу забрали из камеры. С тяжелым сердцем проводили мы тело друга.
...Кто знает, скольким из нас суждено выжить. Быть может, вот так, одного за другим, нас всех выволокут из этой камеры.
Шел всего второй день, а мы уже ясно представляли себе, что нас ожидало. Нет, бежать отсюда, бежать от этих мук, от этих унижений!.. А гитлеровцы между тем ставят вокруг лагеря еще один ряд столбов и натягивают вторую сеть проволочного заграждения. На каждом углу вешают прожектора. Часовых вокруг лагеря становится все больше. Можно подумать, что нас здесь собираются держать вечно.
...Опять наступает ночь. Не спится, но в камере тихо. Разговаривать не тянет. Тоскливо. Время от времени доносится гул пролетающих над городом самолетов, напоминая о том, что где-то идет война. В памяти оживают острые картины пережитых боев, вспоминаются друзья, родные. Чем дольше о них думаешь, тем тягостнее становится на душе...
- Ребята, кто не спит? - раздается вдруг из угла. Я узнаю знакомый голос все того же неугомонного солдата и отзываюсь:
- Я не сплю...
- Я тоже, - говорит другой.
- А в чем дело? - присоединяется третий.
- А, да вы все бодрствуете, - говорит солдат и, немного помолчав, спрашивает:
- Сколько может быть отсюда километров до Минска?
- А это смотря как будешь добираться, - отвечает кто-то. - Самолетом за тридцать минут там был бы, поездом - за полдня, а пешему, да еще такому, как мы, - и десяти суток маловато будет.
- Вон как...
- Слушай-ка, Василь Петрович, - говорят из темноты, - если очень нужно, то я могу сказать все в точности. Я из этих мест родом. До Минска отсюда километров триста, не больше...
"Выходит, Василий Петрович собирается бежать. Вот бы вырваться отсюда вместе с ним", - проносится в голове.
- Значит, ты эти края хорошо знаешь? - переспросил Василий Петрович.
- Да, знаю.
- Расскажи-ка в таком случае, какие тут дороги, ну, скажем, для пешего? Какие леса? Реки большие? Про Днепр-то речи нет, Днепр знаем...
За эту ночь в темной камере мы изучили своего рода устную карту окрестностей Орши. Каждый рассказал все, что знал.
Я лежал, обдумывая способы побега. Хотелось, чтобы ночь прошла быстрей.
Утром нас всех выстроили во дворе и пересчитали.
- Ахтунг!* - раздалась вдруг немецкая команда. В ворота въехала небольшая легковая машина. Открытый кузов был густо обвит сверху зелеными ветвями. Из-за ветвей показалась фуражка с широким плоским верхом. Вылез краснолицый, широкоплечий, толстый немец в генеральском мундире. Его обступили офицеры.