Валентин Аккуратов - Лед и пепел
— Если бы это видел Папанин, — заявил Либин, — он не сократил бы научную программу, а наоборот, увеличил.
— Наше социалистическое обязательство нацеливаег нас выполнить всю программу в сроки, на тридцать процентов меньшие утвержденных планом! Ведь так? Но он же не знает об этом, — улыбаясь сказал Каминский.
— Судя по первой посадке, так и будет. Уверен, Иван Дмитриевич останется доволен.
Так думал весь коллектив нашей «летающей лаборатории».
Ночью Саша Макаров принял радиограмму за подписью Папанина, ответ на наш запрос. Мы просили разрешения сесть на обратном пути в точке Уилкинса, чтобы непосредственно в этом месте проверить глубину океана. Папанин посадку в точке Уилкинса не разрешил. Он предлагал нам сесть в точке с координатами: 80°00′ — 170°00′ западной долготы. А это означало, что маршрут наш удлиняется, горючего же у нас оставалось в обрез. Приказ нам был непонятен. Приняли решение: после выполнения работ возвращаемся на базу.
— Что они там думают? Крекингзавод, что ли, с собой возим? Двенадцать часов на полет до базы, а если лететь по указанным координатам, нужно еще четыре часа! — ворчал главный механик по поводу радиограммы.
Уходя в полет на льдину № 2, чтобы облегчить машину, мы заправились горючим не полностью. В Москве об этом не знали и потому рассчитывали на нашу полную заправку. Сообщили о нашем решении в Москву, но ответа не последовало. Видно, согласились.
В ночь на 17 апреля после бессменной восемнадцатичасовой вахты я и Валерий Барукин спали в двухместной палатке, стоявшей под крылом самолета. Через два с половиной часа я должен был проснуться, чтобы произвести записи наблюдений за состоянием атмосферы.
Черевичный и Черниговский работали в ста метрах от нас, у гидрологической лебедки, накрытой брезентовой палаткой. Механики Шекуров, Дурманенко и магнитолог Острекин после вахты спали в большой палатке, стоявшей в сорока метрах от самолета, а Каминский и Макаров находились в самолете у передатчика на очередной вахте радиосвязи с Москвой.
Усталый, разморенный теплом горящего примуса, я быстро уснул, забравшись в теплый, пыжиковый спальный мешок. Но как бы мы ни были утомлены за эти дни, проведенные на льдине, сон был чуток. Нас разбудили крик и грохот, словно били в железный лист. Быстро сев в мешке, мы удивленно переглянулись с Барукиным, не понимая, что случилось.
— Медведь, медведь! Осторожнее в палатках! — явственно услышали мы голос Черниговского.
Инстинктивно я схватился за нож, с которым никогда не расставался в экспедициях. Какой–то миг в немом ожидании смотрели на яркие просвечивающие стенки шелковой палатки. И вдруг на одной из них четко обозначилась тень огромного зверя. Оружия, кроме ножа, никакого — все в самолете. Тень вдруг сошла со стенки палатки и исчезла. Грохот и шум нарастали с неистовой силой. Не сидеть же и ждать, пока наша маленькая палатка рухнет под тяжестью зверя!
Зажав нож в правой руке, левой я осторожно расшнуровал рукавообразный выход и высунул голову. В метре от себя я увидел морду медведя, который, испугавшись меня, медленно пятился назад, скаля желтые, массивные клыки и вытягивая черную нижнюю губу, в знак чрезвычайного удивления. Очевидно, для него я представился неизвестным чудищем оранжевого цвета с огромным туловищем, длинной шеей и маленькой головой с ничтожными зубами.
Не раздумывая, с молниеносной быстротой я нырнул обратно в палатку и распорол заднюю стенку, чтобы проскочить в самолет за карабином. Со стороны все это, вероятно, выглядело веселой, но бездарной кинокомедией. Босиком, в одних трусах при — 30° голый человек — и рядом великолепный белый медведь. Оба напуганы и оба жаждут знакомства…
Дальнейший ход происшествия был не менее драматичным. Медведь, напуганный мною, когда я выглянул из рукава палатки, отпрянул к хвосту самолета и здесь натолкнулся на Мишу Каминского, который задом спускался по трапу из самолета, чтобы выяснить причину шума. Привлеченный меховой малицей Каминского, медведь, не раздумывая, стал наступать на него. Каминский взлетел по трапу в самолет и тут же выскочил с карабином. А медведь тем временем, привлеченный запахом использованных консервных банок, с должным вниманием осматривал их. Еще мгновение — и грянул бы выстрел, но в это время, размахивая «лейкой», подбежал Черевичный:
— Не стрелять, буду фотографировать! — закричал он. — Это же доказательство, что «полюса безжизненности» нет!
Защелкал фотоаппарат. Незваный гость, ни на кого не обращая внимания, продолжал копаться в отбросах, а потом, увидев наконец такое множество собравшихся вокруг него незнакомых существ, медленно отправился в торосы. Мы отпустили его, так как знали, что он обязательно вернется. Зверь, отойдя метров на двести, выбрал высокий торос, лег на нем и стал внимательно наблюдать за лагерем. Когда все успокоилось, мы долго подшучивали друг над другом. Иван уверял, что медведь дважды нацеливался погреться в палатке, где мы спали с Барукиным, и они с Либиным грохотом пустых ведер помешали осуществить его намерение.
У нас завязался горячий спор: убивать или не убивать медведя. Либин осторожно уговаривал, что надо изучить содержимое его желудка, — чем он здесь питается?
— Конечно, не пончиками и сосисками! — съязвил Шекуров.
— Упитан и не очень агрессивен. Он же наш гость, неужели науке, которая отвергала его существование, нужна такая жертва? Твое мнение, Валентин? — спросил Черевичный.
— Внести в списки экспедиции и поставить на экспедиционное довольствие! — шутя ответил я, отчетливо помня в метре от себя желтые клыки с капающей слюной.
Медведь стал нашим гостем. Все оставшиеся четыре дня он регулярно посещал лагерь, с удовольствием копался в отбросах, с любопытством заглядывал в ведра и поедал все, что мы бросали: куски хлеба, колбасу, консервы. На людей он теперь почти не обращал внимания, но немедленно уходил в торосы, как только начинала работать глубинная лебедка, неизменно ложился на вершину одного из них и наблюдал за нами. К концу нашего пребывания на льдине он так привык к лагерю, а мы к нему, что перестали друг друга опасаться.
Однако в нашем лагере были предметы, которых медведь очень боялся. Прежде всего радиомачта. Однажды, возвращаясь из торосов в лагерь, он наткнулся на радиомачту и вздумал ее лизнуть. Температура была — 28°. Медведь дико взревел и отпрянул в сторону, а на металле мачты остался кусок розовой кожи. После этого он пропадал почти десять часов. Но запах поджариваемой к ужину украинской колбасы пересилил страх и обиду, — медведь опять вышел к нам, опасливо обойдя мачту радиостанции.
