Вольфганг Акунов - КРЕСТ И ЗВЕЗДА ГЕНЕРАЛА КРАСНОВА ИЛИ ПЕРОМ И ШАШКОЙ
По некоторым данным, идею удавиться якобы вынашивал и Юлиус Штрейхер, решившийся, однако, по трезвом размышлении, не «дезертировать с поля боя», а все же досмотреть эту «последнюю битву с врагами Рейха» до самого конца, чего бы это ему ни стоило. Во всяком случае, он отметил в своем дневнике: «Полагаю, Лей удавился потому, что мы не получаем с воли ничего, даже нательных рубашек. Я и сейчас пишу эти строки на «столе», представляющем собой простую картонную коробку (по-немецки: «паппкартон»- В.А.) с парой подложенных под нее деревяшек». Кроме того, Штрайхеру приходилось чистить зубы и умываться с использованием воды из унитаза. Это было, конечно, несколько приятнее, чем пить из «параши», но, тем не менее, также было направлено на то, чтобы сломить его волю. Что и говорить, у американцев Штрайхер явно не пользовался симпатией.
Несмотря на тяжелые физические и психологические условия заключения, бывший гауляйтер Франконии по-прежнему живо реагировал на все происходящее, занося в свой дневник соответствуюшие записи. Об этом свидетельствует следующий эпизод. Перед судом в качестве одного из главных военных преступников должен был предстать семидесятипятилетний германский промышленник Густав Крупп фон Болен унд Гальбах. Когда же экспертная врачебная комиссия держав-победительниц убедилась в невозможности выполнения этого намерения по состоянию здоровья Круппа-старшего, было предложено заменить его в качестве подсудимого собственным сыном — Альфредом.
Между прочим, это предложение, в случае его осуществления на практике, подпадало под одну из статей обвинения, выдвинутого юстицией стран-победительниц против поверженного национал-социалистического режима, и осуждавшего гитлеровскую практику «зиппенгафт», то есть, привлечения к судебной ответственности, в случае невозможности самого преступника предстать перед судом, его родственников. Но, как говаривал «великий гуманист» товарищ Сталин, «сын за отца не отвечает», и потому, по настоянию, прежде всего, английских обвинителей Шоукросса и Лоуренса, предложение заменить Альфредом Круппом на скамье подсудимых собственного отца было отклонено.
Интересно, что Юлиус Штрейхер, отдавая дань справедливости, отреагировал на это следующей записью в своем дневнике: «Англичане добились признания своей позиции касательно того, что, несмотря на возможность замены на военных трибуналах одного подсудимого военнослужащего унтер-офицерского состава другим, делать этого все же нельзя в том случае, если на скамью подсудимых вместо одного обвиняемого, который либо не способен отвечать на обвинение по состоянию здоровья, либо вообще уже мертв, предлагается усадить, в качестве ответственного за него преемника, его сына. Этот эпизод показывает, что английским судьям присуще, по крайней мере, похвальное стремление к тому, чтобы не жертвовать всеми своими моральными устоями ради ускорения начинающих разворачиваться событий».
И вот Нюрнбергский процесс начался. В свой первый день в суде Юлиус Штрейхер видел и воспринимал все происходящее совершенно отличным от своих товарищей по заключению образом. Для него это было последней возможностью «скрестить мечи с иудеями». Он сосредоточенно и по мнению наблюдателей, даже «одержимо» вглядывался в лица всех членов трибунала, чтобы позднее записать в своем дневнике: «Один из двух французов — стопроцентный иудей. Всякий раз, когда я смотрю на него, ему сразу становится от этого как-то не по себе, он начинает энергично вертеть в разные стороны своей черноволосой головой и нарочито озабоченно кривить свою рожу, обтянутую кожей нездорового, желтого цвета».
Подобно Герману Герингу, Штрейхер не питал ни малейших иллюзий по поводу исхода процесса лично для себя, считая смертный при говор себе заранее предрешенным. Об этом свидетельствует, в частности, следующая дневниковая запись Штрайхера, сделанная в день открытия процесса: «Для тех, кто еще не совсем ослеп, не может быть ни малейшего сомнения в том, что в зале суда гораздо больше иудеев и полу-иудеев, чем неиудеев. Три четверти всех журналистов, почти все переводчики, стенографисты — как мужчины, так и женщины — а также все остальные помощники — бесспорно, иудейского происхождения. Как презрительно и самодовольно ухмыляются они, глядя на нас, ведь мы — обвиняемые и сидим на скамье подсудимых… На их лицах так и читается глумливая фраза: Ну, теперь-то вся их шайка, и даже Штрайхер, у нас в руках! Боже всемогущий! Хвала Иегове и хвала Аврааму, отцу рода нашего!».
Интересно, что сильное впечатление во время процесса на Штркйхера вновь произвели «русские» (советские представители, восседавшие судейских креслах). Как «франкенфюрер» не преминул отметить в своем дневнике, «эти двое русских были в полной парадной форме, находя ее наиболее приличествующей для военного трибунала»; они имели безупречную офицерскую выправку, что особенно радовало глаз в сочетании с их мундирами, сшитыми по подобию военной формы, принятой в дореволюционной Царской армии.
По истечении нескольких дней Штрейхер заметил, что все более благоприятное впечатление на него производят также оба английских судьи — люди высокого роста, крупного телосложения, нордического типа, с аристократическими манерами. Один из них (Лоуренс), как сразу абсолютно точно определил Штрейхер, был лордом, другой же — сэр Норман Биркетт — «обладал крупным массивным черепом и взглядом, идущим, казалось, из самых глубин его души и пронизывающим все насквозь». По мнению Штрайхера, «он гораздо лучше смотрелся бы не на судебной, а на церковной кафедре в роли проповедника».
Пытаясь воспользоваться широко распространенными среди противников Штрейхера представлениями о нем, как о «психопате» и «патологическом типе», адвокат бывшего издателя «Штюрмера» (назначенный его защитником против собственной воли и носивший — по иронии судьбы! — фамилию Маркс), ходатайствовал перед трибуналом о проверке психической вменяемости своего подзащитного. Однако медицинские эксперты обвиняющей стороны признали бывшего гауляйтера «достаточно нормальным для того, чтобы отвечать перед судом за свои преступления».
Дни шли за днями, а Штрейхер все забавлял себя тем, что старался выявить очередного иудея в море лиц, представавших его взору в зале судебных заседаний, стремясь определить, «кто именно из них — ублюдок с иудейской кровью в жилах или кто из них женат на иудейке». Особенно поражало бывшего гауляйтера «чудовищное безобразие» появлявшихся в зале суда американок — со своего места на скамье подсудимых он мог прекрасно разглядеть всех стенографисток и машинисток-секретарш, сидевших прямо перед судьями и с отсутствующим выражением лиц двигавших челюстями, жуя резинку, в то время как их карандаши с непостижимой скоростью порхали над блокнотами, а пальцы строчили по клавишам крохотных пишущих машинок с особым стенографическим шрифтом. «Франкенфюрер» не преминул язвительно отметить в своем дневнике, что «у особей женского пола американской разновидности способность к высокой производительности труда неразрывно сочетается с ужасающим физическим уродством».
