Павел Нерлер - Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений
Едва ли Мандельштаму в «уездной» Чердыни светило что-то большее: это тебе не «губернский» Воронеж, мобилизованный помогать по звонкам и письмам из ЦК.
Выходила в Чердыни и еще одна газетка – «Известия», орган Чердынского райисполкома, рассчитанный специально на осевших в городе и районе спецпереселенцев! Выходил она трижды в месяц, каждые десять дней, и единственный номер, который Мандельштам мог держать в руках, вышел 11 июня[283].
Здесь, как и в «Северной коммуне», максимум внимания – лесосплаву и сельхозработам (в частности, взмету паров и прополке). Есть ударники и передовики, например, семья спецпереселенца Ф.Головко, в которой работают и не ленятся все – и стар, и млад. Но есть и лодыри, бездельники: они клеймятся и поносятся, приводятся их имена. Это из-за них в прорыве и сплав на Котомышском участке, и сев на Вишере, и случная кампания в Елтвинской сельхозартели, где не случали еще никого, поскольку «не было приказа чтоб можно было случать». Такой ответ не удовлетворил корреспондента, и он потребовал в эпилоге – «за матками и производителями поставить уход, чтоб создать им охоту к покрытию… Только путем этого можно будет обеспечить выполнение поставленных задач по животноводству». Статья подписана «М.», но вряд ли это Мандельштам.
Попадаются и чистые анонимки: «На поселке Н-Родина обеды из столовой по распоряжению Губиной выдаются близким и знакомым совершенно нигде не работающим. Рабочий». Или: «Медфельдшер поселка У-Пулт Лущин И.А. из привезенных медикаментов два литра спирта выпил сам. Жаркий». Представляете?
Однако главная тема номера – это постановление президиума Чердынского райисполкома от 8 июня 1934 года о восстановлении в избирательных правах 16 бывших спецпоселенцев из различных сельхозартелей, «достигших в спецссылке избирательного возраста и показавших на общественной работе добросовестное отношение к труду, а также лояльность к советской власти». Постановление, за подписями заместителя председателя РИКа Пестерева и секретаря Сурсякова, было принято на основе соответствующего постановления ЦИКа от 17 марта и было издано по ходатайству райотдела ОГПУ. Публикуются текст постановления и передовица: «В шеренгу полноправных граждан СССР».
Спецпереселенцы – это раскулаченные, сосланные сюда в 1930 или 1931 годах. Но еще в 20-е годы потек сюда ручеек административно-высланных, главным образом бывших революционеров – эсеров, меньшевиков, а позднее и большевиков (например, взятый по рютинскому делу Василий Каюров – антисемит и укрыватель Ленина[284]).
И с этой ссыльной средой поэт и его жена начали потихонечку знакомиться.
8
Сразу же после злосчастного прыжка и счастливого приземления на клумбу в Москву – в ОГПУ, в «Известия», в Общество помощи политическим заключенным – посыпались телеграммы.
И, поскольку сталинское чудо продолжало действовать, то само же ОГПУ и выхватило О.М. назад.
Но комендант был недоверчив («кто знает, может это ваши родственники телеграмму бабахнули»), да и не было такое в порядке вещей. Ожидание подтверждения растянулось еще на несколько дней.
14 июня О.М. получил свою первую и последнюю отметку в комендатуре, а 15 или 16 июня его вызвали к Попкову для выбора нового города высылки. Комендант потребовал, чтобы выбрали немедленно, в его присутствии. Зато выбирать можно было всё что угодно, кроме двенадцати важнейших городов, – Москвы и области, Ленинграда и области, Харькова, Киева, Одессы, Ростова на Дону, Пятигорска, Минска, Тифлиса, Баку, Хабаровска и Свердловска[285].
Выбор остановился на Воронеже:
Провинции мы не знали, знакомых у нас не было нигде, кроме двенадцати запрещенных городов да еще окраин, которые тоже находились под запретом. Вдруг О. М. вспомнил, что биолог Леонов из Ташкентского университета хвалил Воронеж, откуда он родом. Отец Леонова работал там тюремным врачом. «Кто знает, может, еще понадобится тюремный врач», – сказал О. М., и мы остановились на Воронеже.[286]
Итак, 16 июня, пробыв в Чердыни ровно две недели, Мандельштамы покинули этот городок, провожаемые недоуменно-косыми взглядами эсерки-кастелянши[287].
Обратный маршрут пролег иначе: до Казани они плыли на пароходе (с пересадкой и суточной задержкой в Перми), а от Казани до Москвы – на поезде.
В Москву Мандельштамы прибыли 20 или 21 июня, провели здесь несколько дней.
А 23 или 24 июня они уехали вечерним поездом в Воронеж, где остановились в гостинице «Центральная», находившейся – в согласии с названием – на проспекте Революции[288].
9
…Это неспешное возвращение по воде, это плавание по великой реке, превосходящей саму Волгу, не только вернуло О.М. вкус к жизни, но и, в некотором смысле, проложило дорогу стихам.
Как на Каме-реке глазу тёмно, когда
На дубовых коленях стоят города.
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
Упиралась вода в сто четыре весла —
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
Так я плыл по реке – с занавеской в окне,
С занавеской в окне, с головою в огне.
А со мною жена пять ночей не спала,
Пять ночей не спала – трех конвойных везла.
Сами стихи (триптих «Кама» и другие) пришли позднее, уже в Воронеже, в 1935 году, но всё их наполнение, а возможно, и былинный размер всё же прикамские. Памятуя о мандельштамовских принципах метрических волн и ритмического соседства, можно предположить и тесную связь с «Камой» стихотворения «Твоим узким плечам под бичами краснеть…», написанного летом 34-го и скрыто обращенного к М. Петровых[289].
Так Урал стал составной частью их жизни. Его образами наполнены и воронежские стихи[290], особенно из «Первой тетради», чей поток пролился весной и летом 1935 года – спустя неполный год после переезда в Воронеж.
Тогда же, в конце весны 1935 года, Мандельштам всерьез обсуждал с женой, находившейся в эти дни в Москве, следующий прожэкт: «Вот что: предлагаю принять командировку от Союза или Издательтва на Урал по старому маршруту. Напишу замечательную книгу (по старому договору). Это чудесная мысль»[291]
Но разве можно было себе представить такое годом раньше, в самой Чердыни, когда первое же, что поэт сделал по приезде, – выбросился из окна?!..
В конце июня 1934 года О.М. осмотрел воронежский психиатр и никакого травматического психоза уже не обнаружил.
