Владимир Обручев - От Кяхты до Кульджи: путешествие в Центральную Азию и китай. Мои путешествия по Сибири
У озера Курлыкнор был расположен один из административных центров Цайдама – ставка монгольского князя Курлык-бейсе, которого посещал и Пржевальский для получения проводников и покупки животных и провианта. Я также возлагал на князя большие надежды: нужно было обменять уставших верблюдов на свежих, найти проводников на Бухаин-Гол или хотя бы до оз. Кукунор и купить масла и «дзамбы» – поджаренной ячменной муки, заменяющей монголам хлеб. Цоктоев поехал к юртам монголов и узнал, что ставка князя расположена на восточном берегу озера, но сам князь находится еще дальше на восток, в лагере монгольской милиции.
На следующее утро к нам приехали два монгола в парадных китайских шляпах с красными кистями и заявили, что они посланы князем встретить «русского чиновника» и провести его в ставку вокруг озера, в прибрежных болотах которого эти посланцы сами чуть не увязли ночью, судя по черной грязи, покрывшей ноги и грудь их лошадей и забрызгавшей их одежду. Это обстоятельство едва ли доказывало знание дороги этими посланцами, присланными проводить нас, но можно было надеяться, что они по крайней мере не поведут по той дороге, на которой сами вязли так глубоко.
Один из этих посланцев, узнав от моих людей, что нам нужен провиант, предложил заехать по пути в его юрту для покупки дзамбы и масла «под секретом», так как князь будто бы запретил своим подданным под страхом смертной казни продавать какие-либо припасы посторонним лицам. Но это запрещение, очевидно, касалось продажи припасов тангутам, как врагам монголов, и посланец мог не сомневаться, что князь разрешит эту покупку нам, мирным проезжим. Продажа «под секретом» явно клонилась к получению с нас лишних денег.
Итак, мы направились вместе с посланцами к северному берегу озера, пробираясь между кустами, среди которых попадались монгольские пашни с ячменем, дававшие понятие о первобытном земледелии. В промежутках между кустами хармыка и тамариска и пучками дэрису почва была кое-как расковырена заступом и кое-как засеяна. Ячмень рос кустиками, то густо, то редко, местами уже выколосился и отцвел, местами еще не колосился. Для орошения пашни служили канавы, выведенные из речки Балгын-Гол, впадающей несколькими рукавами в озеро.
В юрте среди этих пашен и кустов нас встретил поехавший вперед один из посланцев и его супруга, пожилая монголка. Мы уселись на войлоке, разостланном вокруг очага, на котором в большом котле уже кипел кирпичный зеленый чай. Хозяйка расставила возле себя несколько китайских чашек, притащила кожаный мешок сомнительной чистоты, запустила в него свою буро-черную ручку, столь же сомнительной чистоты, захватывала двумя пальцами по кусочку масла и клала его поочередно в каждую чашку. Затем из другого мешка она тем же способом добывала щепотку дзамбы для каждой чашки и, наконец, наливала деревянным черпаком чай из котла. Чай был посолен солью, добытой в озере и представлявшей смесь поваренной и глауберовой соли.
Хозяин поднес каждому из нас по чашке этого напитка, отличавшегося от чая, который я пил у купцов в Кяхте, явной прогорклостью масла. Прихлебывая чай, мы вели с хозяином длительный торг о цене его продуктов, взвинченной под предлогом продажи «под секретом». После долгих переговоров он согласился уступить семь мерок дзамбы за лан серебра, т. е. около 15 копеек за фунт, цену, неслыханную в то время в России даже в голодный год. Насчет масла мы не сошлись, так как он хотел дать 2 джина (китайских фунта) за лан серебра, что составляло более 70 коп. за фунт, а качество масла, горького и смешанного с грязью и шерстью, слишком не соответствовало этой цене.
Навьючив купленную дзамбу на верблюдов, мы продолжали путь по северному берегу озера, синяя гладь которого расстилалась далеко на юг, где ее окаймляла белая полоса отложений соли; последнюю, в свою очередь, ограничивали зеленые кусты, сливавшиеся в отдалении в сплошную раму. Эта комбинация синего, белого и зеленого цветов представляла очень своеобразную и красивую картину под лучами яркого летнего солнца. С другой стороны, на севере, тянулись плоские бесплодные холмы, позади которых виднелись вечноснеговые вершины Южно-Кукунорского хребта, окаймляющего почти сплошной стеной окраину Цайдама. Вблизи дороги тянулся солончак с чахлыми кустами и рыхлой почвой, словно вспаханной и посыпанной солью.
Обогнув озеро, мы попали на солончаки и болотистые луга низовий реки Баин-Гол, впадающей в озеро с востока; кое-где виднелись юрты, а за рекой серели стены хырмы, т. е. ставки князя. Так как солнце клонилось уже к закату, а до лагеря, где находился этот князь, оставалось еще 15 км, нам пришлось еще раз раскинуть свои палатки возле ключевого болота среди кустов хармыка. На болоте гуляли журавли с черными шеями; журавли могли улучшить наш скудный ужин, но они были осторожны и не подпускали к себе на верный выстрел из двустволки. Во время погони единственный птенец, еще не летавший, но уже бегавший быстрее человека, сделался жертвой собак, примчавшихся из соседней юрты. Родители птенца до позднего вечера оглашали воздух жалобным криком «курлык, курлык», и мы поняли, почему озеро получило свое название. Журавль по-монгольски называется «курлык».
Только к полудню следующего дня мы добрались до лагеря князя, вблизи которого нас встретили другие посланцы в парадных шляпах и указали нам удобное место для стоянки – возле болотистого луга с ключевой водой, недалеко от лагеря, палатки и пестрые флаги которого ясно выделялись на зеленом фоне луга, усеянного пасущимися лошадьми.
Под вечер я поехал в лагерь в сопровождении молодого Сплингерда и Цоктоева. У первых же палаток нас остановили монгольские воины, и один из них, нечто вроде урядника, пошел докладывать старшим чинам о нашем приезде. Хотя этот приезд был давно уже замечен всем лагерем и, конечно, известен князю, но церемониал, заведенный и в этом отдаленном крае, требовал доклада по всем инстанциям. Пока военные чины ходили из палатки в палатку, возле нас собралась толпа, и мы могли рассмотреть лагерь и его население. Картина в общем напоминала лагерь каких-нибудь средневековых ландскнехтов Валленштейна или даже полчищ времен крестовых походов. По окраинам поля полукругом были расположены белые и синие палатки рядовых, по одному десятку в каждой, под начальством дзангина (урядника).
Значок десятка в виде желтого флага с монгольскими надписями и с пришитыми к нему красными и белыми тряпками был прибит к длинному копью, воткнутому в землю возле палатки, полы которой с теневой стороны были подняты и укреплены на расставленных кремневых и фитильных ружьях. В палатках виден был различный скарб обитателей – разноцветные и разношерстные сумы и мешки с провизией, сабли и мечи разной формы и древности, чайные чашки, одежда, сапоги. На сложенных из дерна очагах возле палаток кипели котлы и котелки с чаем или супом предстоящего ужина, и самые юные из воинов занимались подкладыванием хвороста или аргала и раздуванием огня с помощью мехов, устроенных из свежеободранных бараньих шкур. В центре лагеря стояли палатки меренов (сотников) и адъютантов князя; они отличались большей величиной и нашитыми на них по белому или синему фону синими или белыми полосами и узорами. Возле каждой палатки возвышалось копье с разноцветными флагами, к древку которого были привязаны ружья, сабли, луки и стрелы в колчанах. Из палатки в палатку сновали монголы, другие толпились у входов.
