Эмилия Руэте - Принцесса Занзибара. Женщины при дворе султана Сеида Саида
Султан сделал последнюю попытку развеять мои заблуждения, пока не стало слишком поздно. Поскольку в этих обстоятельствах он не мог прийти ко мне сам, а я уже давно обходила стороной его дворец, он прислал ко мне с просьбой об этом одну из моих мачех, которую я любила. Он просил меня отказаться от участия в заговоре его врагов, которые просто используют меня и от которых я не могу ожидать никакой награды. Если же я по-прежнему буду упорствовать, я пожалею об этом, потому что в случае перестрелки мой дом не пощадят. Но еще до того, как я получила это предупреждение от своего благородного брата, я уже дала клятву верности Холе и претенденту на престол и чувствовала, что это торжественное обязательство меня связывает. Когда мачеха уходила от меня, по ее щекам катились слезы.
Хотя я была самой младшей из заговорщиков, из-за моего умения писать меня сделали чем-то вроде их главного секретаря, и я вела всю переписку с вождями. Тем не менее я была достаточно взрослой, чтобы чувствовать угрызения совести. Я вздрагивала от ужаса, когда мне приходилось заказывать пушки, порох и снаряды, которые убьют ни в чем не повинных людей. Но что я могла сделать? Нарушить свое слово и покинуть любимую сестру в час опасности? Нет, ни за что! Моя преданность Холе влияла на меня гораздо больше, чем все добрые чувства, которые я испытывала к ее брату. Он, сын абиссинки, очень талантливый человек, превосходит нас всех в проницательности и сообразительности. Он гордый, властный и надменный; трудно было не заметить в его характере склонность к насилию. Как мало его любили, видно по тому, что из всей семьи полностью перешли на его сторону только мы – четыре женщины и наш двенадцатилетний брат Абд иль-Азиз, находившийся под опекой Холе.
Несмотря на бдительность, с которой следили за нашими передвижениями, мы продолжали действовать как раньше, встречаясь иногда при очень опасных для нас обстоятельствах. Мы уже назначили день для открытого выступления, но вдруг дом Баргаша был окружен войсками. Мы ожидали, конечно, что с нами поступят таким образом, а это означало бы конец всем нашим надеждам. И действительно, министры и несколько других чиновников были за то, чтобы оцепить все три дома, но Маджид не дал на это своего согласия, потому что желал пощадить нас, женщин.
Нам пришлось полностью изменить наши планы. Было решено, что все сторонники Баргаша соберутся в имение Марсель возле столицы и займут там оборону. Это была неплохая мысль, поскольку Марсель легко можно было превратить в крепость, и он мог вместить несколько сот человек. В согласии с этим планом туда были отправлены оружие, боеприпасы и продовольствие; поблизости от Марселя были размещены солдаты. Предполагалось, что из этого нового агитационного центра восставшие будут вести пропаганду по всему острову. Мы напрягли свои силы до предела и благодаря этому быстро и успешно выполнили план. У нас отсутствовала казна, откуда можно было бы брать деньги для расходов, и потому каждый из нас внес сколько мог средств из своих собственных сбережений, а также не забыл предоставить достаточное число хорошо вооруженных рабов.
Закончив превращать Марсель в новое средоточие заговора, мы стали замышлять большой удар и в итоге решили похитить Баргаша из его дворца, чтобы он смог бежать в Марсель и сам управлять оттуда действиями восставших. Мы полностью осознавали, как велика опасность этого предприятия, но наша решимость довести его до конца была непоколебима.
В тот памятный вечер мы с Холе вышли из нашего дома в сопровождении большой свиты. На улице к нам, как было условлено заранее, присоединились наши племянницы и их служанки, и мы все направились к дверям Баргаша. Там наше шествие остановили солдаты, не знавшие, кто идет. Когда мне пришлось остановиться, я громко возмутилась таким необоснованным унижением и не признающим возражений тоном потребовала, чтобы они позвали своего капитана. Это было грубейшее нарушение обычая и этикета, но результат оправдал его: офицер был ошеломлен, когда Холе и я выступили вперед из процессии и подошли к нему. Мы начали ругать его в сильных выражениях за то, что он позволил своим подчиненным помешать нам. Сначала он потерял дар речи, потом пробормотал, что просит извинить его, и наконец освободил дорогу, уступая нашему настойчивому желанию увидеть арестантов. Он даже согласился, в ответ на нашу просьбу, предоставить нам довольно много времени для свидания.
В доме мы обнаружили Медже и Баргаша, почти обезумевших от волнения. Из окна они видели спор, исход которого означал для них успех или поражение. Но возникла новая трудность: Баргаш в своей мужской гордости не желал одеваться в женский наряд, и это затруднение было еще больше оттого, что у нас оставалось не так уж много времени. Наконец он позволил нам одеть себя так, что были видны только глаза, и маленького Абд иль-Азиза мы одели так же. Перед тем как отправиться в путь, мы помолились всемогущему Богу.
Мы не спеша вышли из этого дома, беззаботно разговаривая о каких-то пустяках, но дрожа от страха, что солдаты что-нибудь заподозрят. Баргаш шел между двумя самыми высокими женщинами. Но солдаты пропустили нашу процессию с учтивостью, соответствующей нашему сану, и мы продолжили свой путь целые и невредимые. Как только мы оказались за городом, Баргаш и мальчик сняли с себя женский камуфляж, торопливо попрощались с нами и скоро скрылись из вида в той стороне, где находился Марсель.
Остальные вернулись домой маленькими группами и обходными путями. Нетрудно понять, что о сне в эту ночь не было и речи. Обессилев от пережитого события, которое потребовало от нас огромного напряжения всех сил, с ужасом ожидая завтрашнего дня и осознав, как близко мы были от смерти, мы дали волю стонам и слезам, а некоторые из нас едва не падали от слабости. Ночью нам казалось, что мы слышим стук лошадиных копыт и выстрелы из мушкетов.
Уже в семь часов пришло горестное известие, что наши враги знают о том, что произошло. Правительству оставалось только одно – ответить на открытое восстание силой, и оно направило против Марселя несколько тысяч солдат с артиллерией. Этот очаровательный дворец был полностью разрушен, заговорщики, побежденные численно превосходящим противником, в беспорядке бежали после короткого ожесточенного боя, который стоил жизни сотням ни в чем не повинных людей.
Читатель спросит меня, какое наказание понесли мы, женщины, за то, что посмели участвовать в мятеже. Вообще никакого! Но если бы решение принимал не великодушный Маджид, мы, конечно, не отделались бы так легко, поскольку наши интриги заслуживали серьезного наказания.
Затем стало известно, что Баргаш после разгрома своих людей вернулся в город и тайком пробрался в свой дом. Разумеется, все подумали, что он намерен добровольно сдаться своему брату. Маджид даже постарался облегчить ему это ожидаемое изъявление покорности – вместо солдат послал к нему своего племянника Сууда бин-Хилаля с сообщением, что готов простить и забыть то, что произошло, если Баргаш пообещает больше не поступать таким образом. Сууд, добрый и мягкосердечный человек, отправился с этим поручением к Баргашу один, чтобы показать, как мирно настроен султан. Баргаш начал с того, что не впустил его в дом и потребовал, чтобы посол – который был намного старше его – передал ему письмо с улицы. Сууд, естественно, ответил отказом, и после долгого ожидания дверь открылась – ровно настолько, чтобы он смог войти. После этого послу пришлось в буквальном смысле этого слова карабкаться вверх по забаррикадированной лестнице. Добравшись до ее верха, он должен был проползти через люк, от которого для этой цели был отодвинут тяжелый сундук. Баргаш, которому недостаточно было того, что он заставил посла Маджида войти таким унизительным образом, сорвал переговоры, патетически заявив, что отказывается от снисхождения, которое предлагает ему султан.
