Елена Прудникова - Самый человечный человек. Правда об Иосифе Сталине
Между тем разрозненная оппозиция постепенно объединялась. Сначала Зиновьев и Каменев враждовали с Троцким, но в 1925 году заклятые враги внезапно выступили вместе. Однако у них опять ничего не вышло. Съезд терпеливо выслушал двухчасовую речь Каменева, но, как только в конце этой речи он произнес: «Товарищ Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба. Мы против единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя!», зал ответил хохотом и выкриками: «Вот оно в чем дело!» Сталину не нужно было даже бороться с ними – это прекрасно делали сами партийные массы, которым надоели митинги. Революция победила, чего же еще хотеть?
Да и далеко было ораторам оппозиции до Сталина. Они оттачивали свое искусство в теоретических диспутах: обоснование, доказательство, вывод. Массы не интересовались теорией, да и слишком сложны были для них все эти построения. Другое дело Сталин, который говорил очень просто и, кроме того, получал от этих боев явное удовольствие и умел доставить это удовольствие другим.
О Радеке, язвительном ораторе, он говорил: «Есть люди, которые имеют язык для того, чтобы владеть и управлять им. Это – люди обыкновенные. И есть люди, которые сами подчинены своему языку и управляются им. Это – люди необыкновенные. К такого рода необыкновенным людям принадлежит Радек. Человек, которому дан язык не для того, чтобы управлять им, а для того, чтобы самому подчиняться своему собственному языку, не будет в состоянии знать, что и когда сболтнет язык…»
О Каменеве: «Каменев взял на себя труд доказать, что основная статья Ленина (1915 г.), трактующая о возможности победы социализма в одной стране, не касается будто бы России… Каменев взял на себя этот сомнительный труд для того, чтобы прочистить, таким образом, путь Троцкому… Грубо говоря, Каменев взял на себя роль, так сказать, дворника у Троцкого, прочищающего ему дорогу. Конечно, печально видеть директора Института Ленина в роли дворника у Троцкого не потому, что труд дворника представляет что-либо плохое, а потому, что Каменев, человек, несомненно, квалифицированный, я думаю, мог бы заняться другим, более квалифицированным трудом. Но он взял на себя эту роль добровольно, на что он имел, конечно, полное право, и с этим ничего не поделаешь…» Таким образом, в конце этого пассажа о каменевских теориях уже никто не вспоминал.
О Зиновьеве: «Зиновьев хвастал одно время, что он умеет прикладывать ухо к земле, и когда он прикладывает его к земле, то он слышит шаги истории. Очень может быть, что это так и есть на самом деле… Но одно все-таки надо признать, что Зиновьев, умеющий прикладывать уши к земле и слышать шаги истории, не слышит иногда некоторых «мелочей». Может быть, оппозиция и умеет, действительно, прикладывать уши к земле и слышать такие великолепные вещи, как шаги истории. Но нельзя не признать, что, умея слышать великолепные вещи, она не сумела услышать ту «мелочь», что партия давно уже повернулась спиной к оппозиции, а оппозиция осталась на мели… Что же из этого следует? А то, что у оппозиции, очевидно, уши не в порядке. Отсюда мой совет: уважаемые оппозиционеры, лечите свои уши!»
* * *Дискуссии продолжались до 1927 года, пока наконец это развлечение не надоело самим партийцам. Люди ведь не слепые, они ясно видели, что вся эта оппозиционная публика просто мешает правительству работать, другой функции у нее нет. И тогда им дали бой. На дискуссиях после очередного выступления оппозиции ее представителям просто не давали выступать. Даже Троцкого рабочая аудитория прогоняла с трибуны нескончаемым ревом. В Москве и Ленинграде из 87 тысяч присутствовавших на собраниях за оппозицию проголосовали 496 человек. Поражение было полным, оппозицию просто смели со сцены.
Но оппозиция не сдалась. Старые революционеры, потеряв трибуну, естественным образом перешли к нелегальным методам борьбы. После 1927 года в СССР де-факто возникла вторая партия, которая прошла весь путь первой – от пропаганды через подпольные организации к попытке захвата власти. Дело было знакомое, привычное.
В принципе, их можно было арестовывать уже в 1927 году. Но Сталин превыше всего ставил единство старых товарищей. Он не переставал надеяться, что те одумаются. Оппозиционеров исключали из партии и снова восстанавливали, сажали, высылали и тут же амнистировали. Сталин все-таки до конца надеялся на их лояльность, пока ребята из НКВД не сообразили, что упорство оппозиции можно неплохо использовать для собственной карьеры… но это было уже значительно позже.
Итак, с угрозой оппозиции, казалось, было покончено. Но на повестке дня уже стояла продовольственная проблема, а за ней коллективизация. Разваленная промышленность требовала восстановления. Наконец, и люди не могли бесконечно жить по карточкам. Все это надо было решать. Жизнь не давала передышки, и постепенно Иосиф учился управлять государством – на ощупь, делая ошибку за ошибкой, исправляя их и делая новые. Конечная цель – государство всеобщей справедливости – давно уже потерялась за насущными проблемами восстановления разрушенной войнами страны, которой надо было обеспечить хлеб, мир и процветание. И все чаще вспоминались слова Достоевского: «Все предусмотрели господа социалисты, а натуру человеческую недоучли»…
Дом
…В эти годы в жизни Иосифа произошла еще одна, очень важная перемена. Впервые, с тех пор как он 14-летним подростком уехал из Гори, у него появился дом. Он ценил это приобретение, как только может ценить его сорокалетний человек, двадцать лет скитавшийся по чужим углам. Поэтому-то он и боролся так отчаянно со своей молодой женой – ей, только что вылетевшей из теплого родительского гнезда, хотелось работы, общественной активности, она не понимала и не могла понять, что это значит – двадцать лет по чужим углам. Иосиф мог выполнить общественные обязанности и за себя, и за нее – в обмен на то, чтобы приходить не в казенную квартиру, а домой. Надежда побунтовала, побунтовала и смирилась, не ей было противиться этой стальной воле. Тем более что дела жизни у нее не было, и даже профессии не было, так, одно стремление к эмансипации.
Нельзя сказать, чтобы обязанности хозяйки были так уж неподъемно тяжелы. Сам Сталин в личной жизни всегда был скромен до аскетизма – даже став главой государства, он по-прежнему не имел лишней рубашки или лишней пары обуви. В Гражданскую он раз и навсегда решил для себя проблему одежды, выбрав военную форму и сапоги, и только в летнюю жару на отдыхе позволял себе полотняный костюм. Но от жены он не требовал аскетизма, только косметики и духов терпеть не мог, говорил: «Зачем это? Для меня ты и так хороша!» Сказывался нравственный аскетизм – даже не грузинский, а, скорее, простонародный: красятся лишь определенные женщины и с определенной целью.
